Двери лифта открылись, и мы выбежали в холл первого этажа.
Олег рванул к дверям быстрее нас. Псих обогнал меня, и я не сразу поняла, отчего сумасшедший так спешит за бывшим мэром. Но когда я увидела, как Олег на ходу лезет в карман…
Увидев, учуяв нас за дверью, зашлись в диком лае собаки.
Псих догнал Олега, схватил за свитер и рванул на себя.
Собаки за стеклом двери дерут глотки, визжат, орут и встают на задние лапы от возбуждения.
Псих перехватывает мэра:
– Это не они! – орет он.
Олег рычит, пытается отбиться, но Псих гораздо больше и умеет отключать у себя сочувствие. Он перехватывает больной рукой запястье мужчины, а здоровой – зажимает его голову под подбородком. Нос бывшего мэра тут же вспыхивает кровью – тот рычит, вырывается, машет руками, пытаясь вырваться. Что-то металлически звенит, несколько раз брякая по полу – я подбегаю совсем близко к двум мужчинам, нагибаюсь и поднимаю ключ.
– Я забрала! – кричу я Психу.
И тот отпускает бывшего мэра. Псих кричит сквозь тяжелое дыхание:
– Это не они! – четко и ясно. Но тут же подбородок вытягивается вперед, вверх и заикание возвращается. – Он-ни же н-не их на-аказывают.
Олег быстро и тяжело дышит, кривит изуродованное лицо, размазывает кровь под носом, а затем поворачивается и идет к дверям.
Собаки по ту сторону заходятся лаем и визгом. Их морды тоже в крови.
Мы все тяжело дышим. Мы все вымотаны. Мы все в полном дерьме, но, почему-то, каждому из нас кажется, что он увяз чуть глубже остальных.
Олег подходит к дверям и смотрит на освещенную часть улицы. Часть стаи сыто разбрелась по углам, остальные раздирают то, что осталось от человека – они впиваются зубами, вертят мордами, выдирают куски плоти и скалят грязные клыки на собратьев. Но даже по одежде, которую разодрали в клочья, узнать, кто её носил, не составило проблем.
В моей руке резная полоса металла – ключ. Я быстро убираю его в карман. Голос Психа, заставляет меня вздрогнуть, словно меня застали за воровством.
– С-смотри, – говорит он.
Я прослеживаю его взгляд и упираюсь в журнальный столик.
Газета. Свежая газета. Это видно по белизне, аккуратно сложенных листов, по примятости толстой кипы бумаги, которую еще никто не разворошил, не потревожил. И еще – раньше её здесь не было. Пока Олег всматривается в мир за стеклом, мы подходим к журнальному столику. Псих берет газету, но даже не разворачивает – то, что нам нужно находится на первой полосе.
Бывший мэр вытирает испарину дрожащей ладонью, невидящими глазами смотрит на стаю дворняг, а я и Псих смотрим на кричащий заголовок сегодняшней газеты: «Администрация подтверждает: бывший мэр скончался сегодня утром. По предварительным данным смерть наступила от обширного инсульта…»
Я смотрю, как быстрым движением Псих складывает газету, наклоняется и запихивает под одну из тяжелых подушек кожаного дивана.
Я говорю:
– Ты уверен?
Он кивает.
– Псих, о таких вещах нужно знать… – еле слышно шепчу я, но в ответ он смотрит на меня такими усталыми глазами, что я осекаюсь на полуслове.
– Зачем? – спрашивает он, и бросает быстрый взгляд на Олега – тот стоит напротив двери и разглядывает галдящую стаю по ту сторону стекла. – Это ни-ичего не даст.
– Он будет знать! – шиплю я. – Ты же слышал – он мне не верит. Думает…
– Ты с-свою правоту дока-азать хочешь или ч-человека спасти? – спрашивает Псих.
Я затыкаюсь. Я чувствую, как подступает к горлу ком – ничего я не хочу. Псих говорит:
– Бу-удем брать п-пример с отца нашего.
– Ты о ком?
– Всевышний не п-предупре-еждает тебя о дате твоей с-смерти.
Динамики системы оповещения снова взрываются хрипом и скрежетом помех. Ночь, раскрашенная светом огромного здания, вновь оживает женским:
– Пожа-а-алуйста!
***
«Невозможно с достоинством и изяществом кричать от боли (от наслаждения тоже)
1»
Если записать на пленку отчаянье – красоты не будет. Задокументированная истерика не несет в себе драматической красоты. Отчаянье в его истинном виде – интимное откровение. И, как и любой интим, оно может быть красиво лишь в постановке – грим, свет, камера… Но когда оно являет вам лицо без прикрас, вы понимаете, что «невозможно с достоинством кричать от боли…»
Вот уже три часа кряду мы слушаем записанное сообщение.
Она плачет, она стонет, она хрипит от ненависти к нему и жалости к себе, и в сотый раз просит, просит, просит…
«Пожалуйста!»
Раз за разом. Мы уже знаем эту мантру наизусть.
«Я умоляю тебя – ради всего святого…»
Вика спряталась в ванной. Она говорит: «В комнатах нет динамиков. Если закрыться в ванной, спрятать голову в подушку, то почти ничего не слышно».
Олег прячет лицо в ладонях, и откуда-то из них слышится:
– Это грех прошлого из копилки Максима Андреевича.
Он рассказывает нам о первом браке и неудавшейся любви. О том, как за три года закончилось то, что начиналось как эпоха – вспыхнуло и сгорело сухой соломой. Теперь мы знаем, о чем плачет женщина. Олег запинается, заикается, убирает руки от лица и морщится, всякий раз, когда повышает голос – нос резонирует и дает о себе знать приступами боли, от которых он замолкает, а мы слушаем:
«…я никогда ни о чем тебя не просила. Но сейчас мне очень… Господи…»
Он говорит, что в один прекрасный момент все его планы – хоккей, баскетбол, горные лыжи и мотоциклетный спорт… все обрушилось на голову битым стеклом, дробленым кирпичом и миллиардом выкуренных сигарет.
«Пожа-а-алуйста!»
Он горько ухмыляется: «Спастическая диплегия и спорт не совместимы».
Я знаю, что значат эти слова, поэтому мне безумно хочется взять что-нибудь тяжелое.
Олег монотонно рассказывает о множественных курсах реабилитации – медикаментозное лечение, ортопедия, ЛФК. Потом был развод и снова: медикаменты, ортопедия, ЛФК. В перерывах между ежедневными массажами и приемом лекарств его жена устало поглядывала на то, как медленно исчезают из квартиры его вещи. Ей было не до него. Бывший мэр говорит, что к тому моменту, как он окончательно съехал, дела у сына пошли в гору. Он говорит: «Ранняя диагностика решает очень многое. У них был хороший врач».
«У них…», – думаю я, и опускаю глаза на свои сжатые кулаки.
«Сообщение оставлено… Если вы хотите сохранить сообщение, нажмите один. Удалить – два. Прослушать сообщение повторно…»
