– Я тоже должна была искать усерднее, – отозвалась Хоуп. – Но знать, что ты думал обо мне все эти годы, для меня важнее всего.
– И для меня. Сегодняшний день… это все, о чем я мечтал.
– Но я умираю!
– А мне кажется, ты живешь, – возразил Тру с неожиданной твердостью. – Так и будем жить день за днем, как все люди. Я также не могу гарантировать, что проживу еще год или месяц либо вообще дотяну до завтра…
Она положила голову ему на плечо.
– Да, в этом есть своя правда. Но когда точно знаешь, что времени у тебя немного, все по-другому. Если сравнивать с отцом, то у меня впереди пять, максимум пять с половиной лет, и последний год будет несладким…
– Через четыре с половиной года мне будет семьдесят.
– И что?
– Не знаю, все что угодно может случиться. Понимаешь, я двадцать четыре года мечтал о тебе, желая держать тебя за руку, говорить, слушать, готовить вместе обеды и лежать рядом с тобой в кровати. У меня не было жизни, какая была у тебя, я жил один, и когда узнал о твоем письме, то понял – я один, потому что жду тебя. Я люблю тебя, Хоуп.
– Я тоже тебя люблю.
– Тогда давай больше не тратить попусту ни одного дня. Наше время наконец-то настало, что бы нам ни готовило будущее.
– Что ты такое говоришь?
Он нежно поцеловал ее в шею, и в животе у Хоуп стало горячо, как много лет назад. Заправляя пряди волос ей за ухо, Тру тихо сказал:
– Выходи за меня. Или не выходи, просто будь со мной. Я перееду в Северную Каролину, и мы будем жить, где захочешь. Можем путешествовать, но это необязательно. Можем готовить вместе или каждый день ходить в рестораны, неважно. Я лишь хочу обнимать тебя и любить с каждым вдохом, своим или твоим, сколько уж нам отпущено вдохов… Мне все равно, что ты будешь болеть. Мне нужна только ты. Ты выйдешь за меня?
Хоуп, пораженная, некоторое время смотрела на него, а затем на ее лице расцвела улыбка.
– Ты серьезно?
– Я сделаю все, что ты захочешь, – поклялся он, – лишь бы быть с тобой.
Не говоря ни слова, Хоуп взяла его за руку, поднялась с дивана и повела Тру в спальню. В ту ночь они заново открыли друг друга. Тела двигались, вспоминая иное время, знакомое и одновременно немыслимое. А потом они лежали рядом, и Хоуп смотрела на Тру с таким же умиротворением, которое читалось и в его глазах. Этого взгляда ей не хватало всю жизнь.
– Я бы хотела… – прошептала она наконец.
– Чего бы ты хотела? – переспросил он.
Хоуп подалась ближе и поцеловала его в нос, а затем в губы.
– Я бы хотела, – снова прошептала она, – выйти за тебя замуж.
Эпилог
Я долго бился над финалом истории Тру и Хоуп. Мне не хотелось подробно описывать долгую борьбу Хоуп с неизлечимой болезнью и бесчисленные способы, которыми Тру пытался облегчить жизнь своей любимой женщины, когда ее состояние ухудшилось. Я добавил дополнительную главу о неделе, проведенной в Каролине-Бич, о разговоре Хоуп с детьми, о венчании Тру и Хоуп, состоявшемся в феврале, и сафари, на которое они отправились в медовый месяц. Глава завершалась описанием их ежегодных походов к «Родственным душам», где они оставляли коричневый конверт, чтобы другие могли узнать их историю. Однако в итоге я не включил эту главу в книгу. Из разговора с Хоуп и Тру я четко понял, что история, которой они хотят поделиться, совсем проста: они полюбили друг друга, затем расстались на долгие годы, но нашли способ воссоединиться, и не в последнюю очередь благодаря волшебной силе «Родственных душ». Я решил не отвлекать внимания читателей от этой почти сказочной фабулы.
Однако история казалась мне несколько неполной, и писатель во мне не мог оставить без внимания события в жизни Тру в ожидании встречи с Хоуп. Поэтому за несколько месяцев до выхода книги я позвонил Тру, чтобы заручиться его одобрением на еще одну мою поездку в Зимбабве: я хотел поговорить с Роми, сыгравшим маленькую, почти несущественную роль в любовной истории Тру и Хоуп.
Роми уже не работал и жил в маленькой деревне в районе Чегути на севере Зимбабве. Как я туда добирался – отдельная история, сама по себе заслуживающая книги. Бандитов в тех краях предостаточно, и я не раз опасался, что меня похитят, но водитель, которого я нанял, оказался хорошо знаком с племенами, контролирующими территорию, и обеспечил мне безопасный проезд. Я пишу об этом только потому, что это лишний раз подчеркнуло беззаконие, царящее в стране, которую я все равно считаю одним из красивейших мест на земле.
Роми оказался тощим и седовласым, смуглее большинства деревенских жителей. У него не было переднего зуба, но, как и Тру, он сохранил удивительную подвижность. Мы говорили, сидя на скамье из шлакоблоков и фрагментов кузова пикапа. Представившись, я рассказал о книге, которую пишу, и объяснил, что приехал в надежде узнать побольше о его друге Тру Уоллсе.
По лицу Роми медленно расплылась улыбка.
– Значит, он все-таки ее нашел?
– Скорее, они нашли друг друга.
Роми нагнулся и поднял с земли прутик.
– Сколько раз вы были в Зимбабве?
– Вот сейчас приехал во второй.
– Знаете, что происходит с деревьями, которые ломают слоны? Ну, вот почему нигде не видно лежащих на земле гигантских стволов?
Я покачал головой, заинтригованный вопросом.
– Термиты, – объяснил Роми. – Жрут все без остатка. Для буша благо, для всего, что сделано из дерева, – плохо. Поэтому скамейка из металла. Термиты все точат и точат, никогда не останавливаются.
– Это вы к чему?
Роми поставил локти на костлявые коленки и подался ко мне, не выпуская прутика из рук.
– Из Америки Тру вернулся словно выеденным изнутри. Он всегда предпочитал одиночество, но тут стал просто нелюдимым. Сидел в своей комнате, рисовал, но рисунки никому не показывал. Я недоумевал, что у него стряслось, но каждый год в сентябре он становился таким печальным, что за него болело сердце.
Роми переломил прут и уронил половинки на землю.
– И вот однажды вечером, спустя пять или шесть лет после той поездки в Америку, я смотрю – Тру сидит на крыльце и пьет. Я устроился рядом покурить. Он повернулся ко мне… такого выражения лица я у него никогда не видел. Спрашиваю: «Ты чего?» Он не ответил, но и не прогнал меня, и я остался сидеть рядом. Спустя несколько минут он протянул мне фляжку. У него всегда водилось хорошее виски, семья-то богатая…
Я кивнул.
– Потом он спросил, что у меня в жизни было самое трудное. Я сказал – не знаю, в жизни много трудностей, а что? Он сказал, что уже совершил самый трудный поступок в своей жизни, и ничто с этим не сравнится.
