Я знала, что он меня видел. Я должна была доказать себе, что не боюсь чьих-либо взглядов, в особенности – его. Однажды мне пришлось обернуться, но я смотрела на него так, будто бы был прозрачным. Однажды. Но я смотрела слишком долго, и он успел проехать мимо на велосипеде. Я посмотрела прямо на него, потому что хотела быть храброй, посмотрела прямо в его бледно-коричневые, цвета кошачьей шерсти, глаза, и вдруг велосипед остановился и врезался в припаркованную у дороги машину. Он врезался, а я быстро пошла дальше. Кровь стынет в жилах, когда кто-то смотрит на тебя вот так. Кто-то смотрел мне вслед. Кто-то. В его стиле, так, как привык он. Папа считает, что он беспризорник, а Мама запрещает с ним разговаривать.
Затем появилась его подружка. Луи, я слышала, как он ее звал. Она миниатюрная и симпатичная и пахнет, как младенец. Иногда я вижу, как она ходит в магазин вместо него. Однажды, когда она стояла у бакалейной лавки мистера Бэнни, я заметила, что она была без обуви, и ее детские пальчики были выкрашены бледно-розовым лаком и напоминали маленькие розовые ракушки, и она пахла розовым, как младенцы. У нее большие девчачьи ладони, и кости у нее длинные, как у девочек, и она пользуется косметикой. Но она не умеет шнуровать ботинки. Я умею.
Иногда я слышу, как они бродят допоздна, слышу их смех, звон пивных бутылок. Его Величество разрешает Луи кататься на велосипеде по кварталу, или же они гуляют вместе. Я наблюдаю за ними. Она держит его за руку, а он иногда останавливается, чтобы зашнуровать ее ботинки. Мама говорит, что такие девочки обычно идут по дурной дорожке. Луи, которая не умеет шнуровать ботинки. Какой дорожкой пойдет она?
Внутри меня все замирает. Все замирает, словно в ожидании Рождества. Я хочу быть обновленной и сиять. Хочу гулять допоздна, и чтобы меня обнимали, и чтобы ветер гулял под юбкой. Не хочу жить так, каждый вечер перешептываться с деревьями и, глядя в окно, воображать то, что нельзя увидеть.
Однажды, клянусь, мальчик обнял меня так крепко, что я почувствовала всю тяжесть его тела.
Ваше Величество. Как ты обнимаешь ее? Так? Как обнимали во сне меня? А как целуешь? Так?
Четыре тонких дерева
Только они понимают меня. Только я понимаю их. Четыре тонких дерева с острыми, как мои локти, ветвями. Четыре тонких дерева, чуждые этой улице, но все же растущие здесь. Четыре убогих извинения, посаженных от имени городского управления. Мы слышим их из нашей комнаты, но Нэнни спит и не ценит их.
Свою силу они держат в тайне. Их корни уходят глубоко под землю. Они растут вверх и вниз и жадно вгрызаются в землю ветвистыми корнями, и впиваются в небо крепкими зубами-листьями, и никогда не сдаются. Так и стоят.
Если кто-нибудь позабудет о том, зачем живет, то он быстро завянет, как тюльпаны в вазе. Не сдавайся, расти, тянись – говорят деревья, пока я сплю. Они прекрасные учителя.
Когда я понимаю, что слишком грустная или слишком тощая для того, чтобы расти и тянуться, когда я чувствую себя худосочным плющом среди крепких кирпичей, то гляжу на деревья. Когда больше не на что смотреть на этой улице. Четыре дерева, выросших посреди бетона. Четыре дерева, которые продолжают расти и тянуться и не забывают об этом. Четыре дерева – единственная причина для того, чтобы жить и расти.
Не говорить по-английски
Mamasita
[13] – это полная жена мужчины, живущего напротив, в квартире на третьем этаже. Рейчел говорит, что ее нужно называть Mamasota
[14], но я думаю, что это слишком грубо.
Мужчина старательно копил деньги, чтобы привезти ее сюда. Он копил и копил, потому что она была одна в этой стране с младенцем на руках. Он трудился на двух работах. Он приходил поздно и уходил рано. Каждый день.
Затем однажды Mamasita и младенец приехали на желтом такси. Дверь такси распахнулась, как рука официанта. Из-за дверцы показалась тоненькая розовая туфелька, затем нога, мягкая, как уши кролика, затем тоненькое колено, дрожащие ноги, букет ярко-розовых роз и свежий аромат духов. Мужчине пришлось вытаскивать ее силой, настолько она была полной, а таксист выталкивал ее сзади. Тянуть и толкать. Тянуть и толкать. Пуууф!
Вдруг она расцвела. Большая, огромная, красивая – от бледно-розового пера, красовавшегося на ее шляпке, до маленьких пальчиков на ногах, похожих на крошечные розовые бутоны. Я не могла оторваться от ее блестящих туфелек.
Вверх, вверх, вверх – она поднялась на третий этаж, держа в руках младенца, завернутого в голубое одеяльце, в сопровождении мужчины, несшего ее чемодан, ее фиолетовые коробки для шляпок и ящики для обуви. Больше мы ее не видели.
Кто-то говорил, что она не выходит, потому что слишком толстая, кто-то – потому что боится спускаться, но лично я думаю, что она попросту боится говорить по-английски, так как знает всего лишь восемь слов. Она может сказать: «Он тут нет», когда появляется домовладелец, «Не говорить по-английски», если приходит кто-то другой, и «Черт побери». Не знаю, откуда она этого нахваталась, но сильно удивилась, когда услышала, как она однажды произнесла это.
Папа говорит, когда он переехал в эту страну, то три месяца ел только «яйцобекон». На завтрак, обед и ужин. «Яйцобекон». Других слов он не знал. Больше он не ест яичницу с беконом.
Какими бы ни были причины – будь она толстой, или она не умеет спускаться по лестницам, или боится говорить по-английски, она не выходит из квартиры. Каждый день она сидит у окна и слушает испанское радио, и поет песни, пропитанные тоской по дому, надрывным, как у чайки, голосом.
Дом. Дом. Дом – это здание на фотографии, розовое здание, розовое, как штокроза, все купающееся в свете. Мужчина красит стены квартиры в розовый, но это не то, думаю, вы понимаете. Она все еще вздыхает по своему розовому дому, а потом, я думаю, она плачет. Я бы плакала.
Иногда мужчина возмущается. Он начинает кричать, и это слышно на всю улицу.
Ай! расстроенно говорит она.
О, отвечает он. Только не снова.
¿Cuando, cuando, cuando?
[15] спрашивает она.
¡Ay, caray!
[16] Мы уже дома. Это и есть дом. Я здесь живу и буду жить! Говори по-английски. Говори по-английски. Боже правый!
¡Ay! Mamasita, которая никогда не была в этом доме своей, время от времени истерично кричит, кричит высоким голосом, будто бы единственная ниточка, позволявшая ей жить, оборвалась, единственная дорога, ведшая обратно, в ее родную страну, больше не существовала.
