И пока она всхлипывала про себя в одиночестве, а её брат Дензил бродил вокруг в садах отеля, лелея в себе надежды заполучить очаровательную Зиска в жёны, Арман Джервес, заперевшись в своей комнате под предлогом лёгкого недомогания, вспоминал те чувства, что охватили его прошлой ночью, и пытался разобраться в них. Некоторые люди рождаются самоаналитиками и способны препарировать собственные чувства неким особенным видом мысленной хирургии, которая в итоге приводит их к тому, что они вырезают всю нежность, будто это рак, всю любовь – будто болезнь, и романтические устремления – просто как вредоносные наросты, препятствующие интересам корысти, однако Джервес таковым не был. Внешне он проявлял более или менее уравновешенное и беспечное поведение современного французского циника, но внутри этот человек был бушующим пламенем яростных страстей, которые порой оказывались слишком сильными, чтобы сдержать их в груди. В настоящий момент он был готов пожертвовать всем, даже собственной жизнью, чтобы овладеть той женщиной, которую жаждал, и он даже не пытался противостоять буре желаний, гнавших его с непреодолимой силой в том направлении, которого он по некой странной и одновременно необъяснимой причине боялся. Да, некое притуплённое чувство ужаса притаилось позади всех этих диких страстей, которые переполняли его душу, – неотступная, смутная мысль о том, что эта нежданная любовь, с её горящим пламенем и пьянящим бредом, была как яркий красный закат солнца, который нередко предвещает штормовую ночь, разрушения и смерть. И несмотря на то что он испытывал это предчувствие, словно ползущий холодок в крови, оно не могло заставить его отступить или хоть на секунду внушить ему мысль, что, вероятно, лучше было бы не поддаваться более этому отчаянному безумию любви, которое его поразило.
Лишь однажды он подумал: «Что если я уеду из Египта прямо сейчас – немедленно – и больше её не увижу?» И затем презрительно рассмеялся над нелепостью этого предположения. «Уехать из Египта! – пробормотал он. – Я мог бы с тем же успехом исчезнуть из этого мира! Она бы притянула меня назад этим своим сладостным, диким взглядом; она бы достала меня в самых отдалённых уголках земли и заставила бы пасть к её ногам в агонии любви. Бог мой! Я не стану мешать ей делать со мною всё что угодно, потому что чувствую, что она держит мою жизнь в своих руках!»
Негромко высказав эти слова вслух, он подскочил с кресла и миг стоял потерянный в своих хмурых мыслях.
– Моя жизнь в её руках! – повторил он задумчиво. – Да, к этому всё пришло. – Тяжёлый вздох вырвался из его груди. – Моя жизнь, моё искусство, моя работа, моё имя! Все эти вещи, которыми я так гордился, и она может попирать их своими ногами и превращать меня всего лишь в мужчину, жаждущего женской любви! Что за безумный мир! Какая странная Сила должна была его сотворить! Сила, которую некоторые называют Богом, а другие дьяволом! Странная, слепая, жестокая Сила! Потому что она заставляет нас стремиться только к падению: она даёт человеку иллюзию амбиций и блестящих успехов только для того, чтобы швырнуть его, как бездумную куклу, на грудь женщины, и приказывает ему искать там, и только там, удивительную сладость, в сравнении с которой всё остальное существование делается несчастным и скучным. Что ж, моя жизнь! Что она такое? Простая песчинка в море; так пусть же делает со мной что хочет. Боже! Как сильно ощутил я её влияние прошлой ночью – прошлой ночью, когда гибкая фигура, плывущая в танце, напомнила мне…
Он замолчал, убоявшись того направления, которое принимали его мысли.
«О чём? Попытаюсь объяснить себе то, что не смог объяснить прошлой ночью. Она – Зиска, – как мне казалось, принадлежала мне – мне от рельефных ступней и до тёмных волос, и танцевала она для меня одного. Казалось, что бриллианты, надетые на её круглые ручки и стройные лодыжки, все были моими любовными подарками – каждый кружочек золота, каждая звезда сверкающего камня на её теле символизировали некую нашу общую тайную радость – радость, настолько острую, что она почти причиняла боль. И во время танца мне казалось, что я стоял в пустынном зале сказочного дворца, где открытые колоннады распахивали широкие просветы горящей пустыни и глубокого синего неба. Мне слышался отдалённый барабанный бой, и недалеко я увидел Сфинкса – творение не древнее, но недавнее, что покоился на огромном пьедестале и охранял скульптурные ворота какого-то великого храма, в котором хранились, как мне тогда показалось, все сокровища мира. Я мог бы написать картину всего увиденного! То было лишь мимолётное впечатление, навеянное танцем, который вскружил мне голову. А та песня о Лилии лотоса! Она была странной, очень странной, поскольку мне показалось, что я раньше часто её слышал, и я видел себя в смутном видении принцем, воином, почти королём и намного более знаменитым в том мире, чем теперь!»
Он рассеянно оглянулся вокруг с каким-то нервным ужасом, и взгляд его остановился на секунду на мольберте, где стоял написанный им портрет принцессы, скрытый тёмной тканью от любопытных глаз.
– Ба! – вскричал он наконец и вымученно рассмеялся. – Что за дурацкие фантазии меня мучают! Это всё тёмные разговорчики этой так называемой учёной задницы, доктора Дина, с его смехотворными теориями о жизни и смерти. Мне теперь осталось только вообразить себя его причудой – Араксом! Этого не будет. Надо всё спокойно обдумать. Я люблю эту женщину – люблю до совершенного безумия. Это не лучший сорт любви, быть может, но зато единственный, на который я способен, и, как обстоят дела, она полностью владеет ситуацией. Что дальше? Завтра мы едем к пирамидам и встретим её у «Мена Хаус», я и этот бедняга Дензил. Он попытает своё счастье – я своё. Если он победит, то я несомненно убью его, даже несмотря на то, что он брат Хелен. Ни один мужчина, который вырвет Зиска из моих объятий, не сделает больше ни единого вздоха. Если побеждаю я, то есть вероятность, что он убьёт меня, и я должен проявить уважение к этой попытке. Но вначале я собираюсь утолить свой любовный пыл; Зиска станет моей – моей во всех смыслах обладания, – перед тем как я умру. Да, так оно и будет. А потом Дензилу будет уже всё равно, ибо человек не может умереть дважды.
Он сдёрнул ткань с мольберта и устремил взгляд на странную картину принцессы, которая казалась почти что живой с этим наполовину наблюдательным, наполовину насмешливым выражением лица.
– На этом холсте одновременно присутствует и жизни и смерть, – сказал он, – и мёртвый образ, кажется, привлекает меня даже больше, чем живой. На обоих одна и та же жестокая улыбка, на обоих один и тот же неотразимый магнетизм в глазах. Странно только, что я как будто знаю мёртвое лицо даже лучше, чем живое, этот мучительный взгляд кажется каким-то назойливым воспоминанием – ужасным, призрачным…
Он с нетерпением снова накинул ткань на мольберт и попытался посмеяться над своим болезненным воображением.
– Знаю я, кому обязан всем этим глупостям, – сказал он. – Этому смехотворному наполовину свихнувшемуся коротышке, чудаку доктору Дину. Он тоже собирается в «Мена Хаус». Что ж, он станет там свидетелем комедии или трагедии, и только Небо знает, чем всё закончится!
И чтобы отвлечься от подобных навязчивых мыслей, он взял в руки одну из последних французских мыльных опер и начал читать. Кто-то в не слишком отдалённой комнате напевал французскую песню – мужчина с богатым баритоном, – и бессознательно Джервес уловил слова, когда они зазвучали ясно и громко в тихом, жарком воздухе:
