– Мама, как ты? – спросил Джозеф, когда журналист занял свое место. Но она отвернула голову и не произнесла ни слова. Она даже смотреть на него не могла.
Если он и почувствовал ее ярость, его это ничуть не взволновало. Он пришел не один, а в компании двух других бизнесменов, их она узнала, узнала их жен, словно приведенных на аркане, и двух пожилых мужчин, близнецов Клайн, владельцев галереи и нескольких ресторанов, они сидели один за другим справа от Джозефа. Он не представил им мать, и ее это вполне устраивало. Она с нетерпением ждала начала концерта, даже его окончания, а потом – конфронтации с сыном с неизвестным исходом. Терина не любила ссор, так же как и Альфред. В чем тут было дело – в их возрасте? Когда она раздражалась, ей казалось, что ее лицо становится заостренным и глупым, а не властным. В редких случаях, когда она находила в себе силы сказать все, что у нее на уме, она расстраивалась сильнее, чем тот, с кем она говорила, или, как в данном случае, не говорила. И тем не менее она считала своим долгом сказать, что думает. В конечном счете она ведь была матерью, а потому была обязана предупредить Джозефа, когда его планы распространялись на дорогих ей членов их семьи, как живых, так и мертвых, или когда он позорил себя в прессе, или когда публично проявлял свою невоздержанность. Значит, сначала концерт – пусть Альфред поочаровывает публику, – а потом, после него, откровенный обмен мнениями. Она повернулась к сцене, ей так хотелось, чтобы публика в шатре смолкла, а потом, когда мистер Ал появится на сцене, взорвалась аплодисментами. Прославленный мистер Ал.
Но шум в шатре только нарастал и никак не уменьшался, а разговоры длились и усиливались с каждой минутой задержки. Гости, усевшиеся в предвкушении песен, устали смотреть на сцену, на открытую крышку рояля, они вставали, чтобы покурить, поприветствовать знакомых. Группа молодых людей протиснулась мимо ряда коленей сидевших и встала у сцены, откуда они могли видеть любую женщину, достойную второго взгляда, и, в свою очередь, были видны всем. Толпа снаружи – неприглашенная и безбилетная – подобралась к самому входу в шатер, заглядывала внутрь, чтобы узнать причину, почему мистер Ал еще не начал выступления.
Когда прошли двадцать минут, кто-то снаружи начал свистеть, и свист был подхвачен внутри шатра некоторыми наименее видными из видных людей города, непривычными к тому, чтобы их заставляли ждать. Более вежливая публика или те, кто не освоил свиста, начали саркастически, но заразительно аплодировать. Вскоре пространство шатра пульсировало нетерпеливыми хлопками, а растущая толпа в темноте открытого пространства присоединилась к хлопкам с еще большим неистовством. Дети в своих кроватях вдали, вероятно, зашевелились, недоумевая, что это за шум. Все, находившиеся тогда на улице, даже на солидном расстоянии, например, на набережной, не могли понять, что за сыр-бор творится на холме, не пропустили ли они каких-либо беспорядков или футбольного матча. Если бы Бузи вышел из дома во двор к бачкам, а не спал на табурете, он бы тоже услышал этот гвалт.
Наконец администратор вечернего мероприятия, человек, который в состоянии стресса начинал краснеть и заикаться, отправил помощницу на сцену принести извинения. Она должна, сказал он, потребовать от них чуточки терпения и сдержанности. Бузи их не подведет. Но публика вовсе не пришла в восторг от ее обращения. У себя дома, в своих кабинетах они сами выступали предъявителями требований; они не подчинились и не продемонстрировали ни малейшей сдержанности. Почему они должны вести себя иначе в особенности еще и потому, что хлопать с двумя сотнями других представителей своего класса – это такое удовольствие.
А теперь толпа безбилетников в саду стала еще плотнее обступать входы в шатер, привлеченная благородным шумом, – как мотыльков привлекает свет лампы «Мона»
[15]. Некоторые вошли внутрь. Когда капельдинеры попросили их удалиться, те не тронулись с места. Ведь в конечном счете сад был городской. В этом шатре нарушались их права. Началась толкотня и обмен тумаками. Супружеская пара из Хламов, страдавшая болями в коленных суставах, увидев два пустых кресла, только что освобожденных молодыми людьми, стоявшими и демонстрировавшими себя у сцены, устремилась туда – дать отдых ногам. Какой-то человек – один из попрошаек, которого недавно вышвырнули из его убежища в другом саду, чтобы он провел ночь на улицах, – увидел возможность (и воспользовался ею) пошарить по сумочкам и карманам пришедших на концерт. Другой, щеголявший в повязанном на шее женском темно-оранжевом шелковом шарфике, протискивался между рядами в надежде приглядеть на потом кого-нибудь столь побитого и беззащитного, как тот человек, которого он ограбил днем и которого никогда больше не рассчитывал увидеть. Рубежи шатра были прорваны. Внешний мир направлял внутрь свои усталые, несчастные, скученные массы, никому не нужный мусор наших многолюдных берегов.
Бóльшая часть публики, ближайшая к самодельной сцене, теперь встала и повернулась, чтобы видеть потасовку, происходившую сзади. «Им бы нужно вызвать полицию», – сказал кто-то. И Джозеф повторил – к счастью, так, что его мать не слышала этих слов, – ту фразу, которую сказал Субрике раньше на этой неделе: «Бешеные собаки. Исхлестать кнутом». Молодые люди, лишившиеся своих мест, теперь проталкивались к ним локтями, чтобы востребовать их, кулаки уже были подняты на тот случай, если старики не пожелают подчиниться. Две горячие головы, сидевшие на переносных стульях, подняли их и принялись размахивать ими над головами в знак солидарности.
Мы должны поблагодарить молодого музыканта, известного тогда – и теперь – под одним лишь именем: Седрик, который положил конец этим беспорядкам. Седрик играл на аккордеоне и получал лишь ученическую оплату, когда аккомпанировал, если Бузи отходил от рояля и становился у микрофона, поближе к слушателям. Аккордеон, по мнению Седрика, был самым душевным из инструментов, к тому же таким инструментом, который (в отличие от других, известных ему, за исключением, пожалуй, волынки и некоторых наборов ударных) требовал от музыканта или музыкантши одновременных движений в трех направлениях. Попробуйте одновременно постукивать себя по голове, гладить по животу и трясти членом, говорил он, и тогда вы поймете, что это такое. Вот только на аккордеоне трудность состояла в том, что ты одновременно должен был нажимать на клавиши, раздвигать мехи, выбирать кнопки клавиатуры аккомпанемента и, делая это, не терять темпа.
И теперь у Седрика появился неожиданный шанс сделать себе имя. Ремни его инструмента, этой большой и тяжелой штуковины, были надеты на его плечи. Так что ничто не мешало ему начать играть. Отсутствие певца и композитора взволновало и самого Седрика. У Бузи была репутация надежного человека, приходившего рано и никогда не спешившего уйти, повторявшего номера по просьбам зрителей и раздававшего автографы всем желающим. Администратор шатра звонил певцу домой, но никто ему не ответил. Организаторы, конечно, понимали, что маэстро человек немолодой. Им не требовалось напоминать – в отличие от большинства читателей «Личностей», – что Бузи пережил жуткую неделю. Да что говорить: они, увидев его фотографию в ужасных бинтах и ранах, были готовы к тому, что Бузи отменит концерт еще раньше. Но Бузи ни о чем не предупредил. Их уверенность в нем еще больше выросла. То, что он не появился и ни о чем их не предупредил, было необычным и тревожным. Видимо, с ним что-то случилось.
