Но у него имелось и более щадящее оружие за дверью его спальни: не совсем чтобы дубинка, но кое-что покрепче, чем обычная прогулочная трость, оружие, которое только раз пролило кровь. Кровь мальчишки, если быть точнее. Он взял его, прежде чем выйти на площадку. Бузи прекрасно знал, что не уснет, если немедленно не предпримет усилия, во-первых, чтобы помочиться, растворить вечернюю выпивку водой из крана в ванной, найти аптечку с болеутоляющими таблетками, дабы прогнать усиливающуюся головную боль, а потом спуститься по лестнице, сдвинуть щеколду и собственной персоной выйти во двор и вернуть бачки в стоячее положение. Ему придется посмотреть, не найдется ли чего-нибудь тяжелого или какой-нибудь веревки, чтобы закрепить на них крышки.
Он убедил себя, что трость только для самообороны, на случай, если на него набросится какая-нибудь собака во дворе. Загнанная в угол собака, в отличие от обезьяны или кота, скорее покусает невооруженного человека, чем откажется от еды. Но все собаки, даже дикие, которые никогда не знали хозяина и домашнего очага, понимали смысл палки. Откуда им было знать, что в этом дворе и в эту ночь человек с палкой может разве что погрозить ею с расстояния?
Бузи не предполагал, что его нынешние и единственные соседи предложат ему какую-либо помощь или хотя бы пальцем шевельнут, независимо от того, насколько громким будет лай во дворе. Их съемная вилла «Кондитерский домик» – прежде дом, принадлежавший семье, не менее знаменитой своей выпечкой, чем Бузи своим пением, пребывала в еще большем разорении, чем дом певца. Обитатели были гораздо моложе его, веселая компания из десяти человек; студенты, думал он, хотя так никогда и не спросил. Они явно были глухи по ночам и слепы днем и почти не демонстрировали желания защищать двор, который с ним разделяли. Пусть их старый сосед прожил в этом доме всю жизнь, как его родители и бабушка с дедушкой, пусть он родился в той самой комнате, в которой теперь спал, – их это не касалось. Он любит свой дом – флаг ему в руки; они были свободны и могли жить своими бесноватыми жизнями. Поэтому подметал и убирал во дворе всегда Бузи, он возвращал горшки с фессандрой
[3] – посаженной Алисией – на их пьедесталы, выравнивал бачки, смывал из шланга фекалии разной формы, оставленные в качестве благодарности прихлебателями. Как-то утром, после их особенно металлической ночи, ему даже пришлось затаскивать мотоцикл одного из соседей на место его стоянки. Мотоцикл лежал на боку во дворе, и Бузи ошибочно принял его в полутьме за животное, кровоточащую маслом лоснящуюся мертвую тушу с рогами, на концы которых были надеты резинки. Время от времени ему хотелось засунуть под дверь соседей записку с просьбой, чтобы они – хотя бы – не выбрасывали рыбные и мясные объедки, пусть заворачивают их, упаковывают. Нет, в самом деле, ведь это была их обязанность сделать так, чтобы пища, которую они не могут съесть сами, не могла с такой легкостью доставаться из бачков животными или обсиживаться мухами. Но он держал эти печальные соображения при себе. Ему нужно было думать о своей репутации спокойного, почтенного человека, человека слишком уравновешенного, чтобы жаловаться. К тому же он немного нервничал, общаясь с молодежью, потому что у него не было ни дочери, ни сына, да и сестры или брата тоже.
Но была и еще одна причина, почему Бузи хотел вооружиться, пусть хотя бы и более щадящим оружием, причина, которая пренебрегала всяким здравым смыслом. Он никогда не был смел, с самого своего детства в этом доме, когда боялся выходить на площадку в темноте. Семейный дом с наступлением сумерек становился пугающим. Он не был обжитым домом, несмотря на возраст, и производил собственные стуки, которые любого человека с воображением тревожили не меньше, чем мог встревожить любой дикий зверь. Дом был построен в стиле искусств и ремесел, вручную, отчего во всех соединениях и швах имелся незначительный люфт. Даже объемистые расписные обои на стенах были пухлые и отслаивались, они пахли то песком, то солью, в зависимости от сезона и приливов, и были незаменимы в том смысле, что представляли собой в некотором роде часть наследства; но в то же время только они и не допускали крошения стареющей штукатурки. И потому они оставались и помогали поглощать и смягчать бескомпромиссное старение дома. Деревянные рамы и полы виллы, лестницы и перила, инкрустированные тарбони
[4] и липой, веранда и балкон, тяжелые двери – все это ворчало, сопело и волновалось, как корабли, в особенности в тропические ночи вроде этой, когда с моря задувал ветер, и вилла изо всех сил напрягалась всеми стенами. Любой человек наверху, нервный, издерганный, у которого сна ни в одном глазу, мог принять потрескивание дерева за шаги незваного гостя, который ковыряется в чем-то, или шарит внизу, или ступает, даже не утруждая себя осторожностью, по скрипучим доскам. По полу. Ни один счастливый ребенок, родившийся в богатой семье, и определенно ни один вдовец в блеклые дни, преследуемый терпкими, тягучими печалями одинокой жизни, не смог бы вернуться после этого ко сну, не вообразив, что его посетили гости человеческой породы с намерением сократить различия между умеренно процветающим и бедняком.
Бузи, держа в руке за бескровный тонкий конец то, что он называл колотушкой, вышел на площадку вооруженным, отдавая себе отчет в том, что выглядит глупо. Что бы подумали эти студенты, увидев его сейчас? Бесшумный, как перо, босиком, с глазами, еще слепленными сном, и ноющими от боли икрами, в одном лишь летнем ночном облачении, чувствуя себя слабым и несуразным, наш прославленный городской певец осторожно продвигался к лестнице. Внутри дома царила неумолимая темнота. Если бы он был слепым, это ничего бы не изменило. Рассвет, если бы рассветы случались так рано в низине, еще не высветил вершины близ виллы, не смягчил ночное небо серым войлоком. На сей раз в доме совершенно отсутствовали тени, таким насыщенным был мрак, и настолько полной была кротость конфузливой луны. Здесь стояли только трескучая темнота и запах чего-то, что он вроде бы узнавал, но пока не мог определить.
Бузи не был человеком суеверным. Он редко думал о том, что существуют призраки, хотя дом и был жутковатым, но жутковатым только в том смысле, в каком жутковаты пещеры или леса; его грызло подозрение, что каждый его шаг, каждая мысль видны и известны какой-то темной наблюдающей жизни там, внутри. Он тогда не считал, что призраки посещают лестницу и что это призраки людей, которые жили здесь в прошлом, – скажем, предки Бузи, или девушка-служанка, к которой не очень хорошо относились, или самоубийцы. Но он всегда думал, что лестница была запятнана – более точное слово «окрашена» – воспоминаниями. В темноте осталась и теперь всегда будет оставаться там его жена, которую он любил и потерял.
Несколько секунд Бузи взвешивал, не включить ли ему свет. Выключатель был совсем рядом. Но он знал, что, включив свет, он вернет тени, а вместе с тенями – все слепящие ясности страха. Кроме того, на свету он будет виден всем и вся внизу. Поэтому он оперся на перила и, хотя сон все еще смыкал ему глаза, изо всех сил стал всматриваться в темноту на лестнице. Он не рискнул бы сделать еще один шаг, не удостоверившись, что дом принадлежит ему одному и ему не нужно бросаться к верхней ступеньке и бить человека или животное, которое пытается проникнуть наверх. Но в конечном счете он начал спускаться, держась за перила.
