Бузи уселся на свой широкий рояльный табурет, двойной табурет, который когда-то он делил с матерью, разучивая аккорды, потом со своими учителями музыки и наставниками, а потом – с женой. Она садилась на табурет слева от него, когда он репетировал или сочинял, и прижималась своим плечом к его плечу. Она никогда не прикасалась к клавишам, разве что для того, чтобы стереть с них пыль, но пела, если были слова. И теперь Бузи в темноте, ища совета Алисии, положил руки на урну, в которой покоился ее прах. «Тебе нужно позвонить», – сказала она ему, говоря в его ладонь. Он кивнул во тьме. Да, конечно, он должен позвонить, принести извинения, объяснить свои трудности, выразить сожаления. Это было ужасно, да? Человек двести, наверное, купили билеты на места в шатре, надеясь услышать его пение, все они важные люди, а некоторые, возможно, его давние поклонники. Он немедленно должен позвонить организаторам концерта, чтобы они успели разослать оповещения об отмене наиболее почетным гостям. Некоторые из них будут благодарны, что их известили заранее и они имеют возможность сделать приготовления к чему-то другому в этот субботний вечер. Может быть, ему следует написать заявление, чтобы его зачитали или опубликовали позднее в «Хрониках»: «Прославленный отец песни нашего города был слишком болен…»
Но что он может сказать им сейчас? Что его побили и ограбили нищие точно так, как предупреждал его племянник в «Личностях»? Или что он опасается, не заразился ли он бешенством? В конечном счете у него были симптомы, и они только ухудшаются. Он за неделю постарел на десяток лет. У него тело горит. Они его поймут. Должны понять. Или лучше оставить эти подробности при себе, а сказать, что он был слишком расстроен тем, что этот клоун Субрике написал в своей статье? Выставил его дураком. Как он теперь может выступать перед публикой, которая прочла этот выпуск журнала? Слово «неандерталец» будет у всех на языке. Или лучше ему сказать, что повреждения на его верхней губе, запястье и руке не позволяют ему толком ни играть, ни петь (что отчасти правда)? Они наверняка прочли известие о происшествии с ним в «Хрониках» и видели его фотографию, даже если еще не купили «Личности», а потому должны знать, что он получил повреждения. Или ему возложить вину на Джозефа? И Терину? Они – а также городские богачи, предприниматели и агенты по торговле недвижимостью среди публики – уничтожают его своими грандиозными и эгоистичными планами. Он не хочет петь для них. Для него это вопрос принципа не выступить на концерте. Его отсутствие на сцене следует истолковать, сказал бы он, протестом против «Рощи».
Во всех этих его извинениях содержалось, конечно, зерно правды, потому что Бузи был человеком честным. Но, несмотря на истекающее время – гости и поклонники к этому времени уже должны надевать пальто и туфли, – он не мог заставить себя снять трубку телефона. Певец знал, что ни одно из его объяснений недостаточно, чтобы оправдать то, чего он прежде никогда не делал: не проявил должного уважения к зрителям, заранее приобретшим билеты, не появился в назначенное время на сцене. Он выступал на уличной сцене, выступал во время грозы, с трещиной голени, больной малярией, с головной болью, с диареей, в тот день, когда у его матери случился удар, в день, когда он врезался в телегу, которую тащила лошадь (лошадь пришлось усыпить, но Бузи пел), даже на следующий вечер после смерти Алисии, потому, что за несколько месяцев до этого он дал слово и потому, что всегда оставался профессионалом. Он, несмотря ни на что, приходил заранее и держался до конца. Он выступал во время наводнений и беспорядков на улицах у концертных залов, выступал, когда вырубалось электричество. (Петь в темноте без усилителя было нелегко, но в то же время доставляло ему радость.) Он не прекращал выступления даже когда чувствовал, что публика настроена враждебно, что ей скучно, когда в зале постоянно кашляли. Он выступал даже в тех случаях – в Белладжио, – когда ему перед началом концерта сообщали, что организаторы обанкротились и он не получит гонорара. И за номер в отеле ему придется платить самому. «Публика заплатила, значит, я должен петь», – подвижнически сказал он, хотя и не смог не поддаться искушению и объявил после первого номера под благодарные аплодисменты о том, что он сделал ради них: «Для меня куда большим вознаграждением будут ваши аплодисменты и красоты вашего озера».
Так что решение отказаться от концерта было для Бузи нелегким, в особенности если – что казалось теперь весьма вероятным ввиду его нерешительности – он даже не известит их заранее с соответствующими извинениями. А извинения были слишком неубедительными и недостаточными. Каждое из них выставляло его еще большим дураком. Но неужели он не может сказать чистую правду, самую главную правду – и они наверняка должны понять это – о том, что со смертью Алисии он лишился внутренней опоры в жизни? Он старался изо всех сил, чтобы оставаться на плаву. Но в конечном счете вдовство раздавило его. Да, ему потребовалось два года, чтобы признать это: жена унесла с собой все его песни. Страсть к пению сгорела вместе с ее костями. И опять он положил руку на урну с ее прахом и во второй раз за день сказал жене: «Как сточная канава». Но нет, он и этого не мог им сказать. И вообще ему начало казаться, что он предпочел бы, чтобы его непоявление осталось тайной. Пусть они соберутся; пусть почувствуют ностальгию по нему и его песням, погадают, что случилось с их мистером Алом.
Бузи свернулся клубком, сложил руки на крышке клавиатуры и использовал их как подушку для своей ушибленной головы. Он был в ужасе от собственной трусости и слабости. Будь он человеком получше, более гордым, подумал он, более смелым и возвышенным, он мог бы взять нож и перерезать себе горло. Или поискать в аптечке таблетки. Или найти какие-нибудь пестициды в сарае, чтобы не выносить унижения, ожидающие его в будущем. Наверное, он правильно поступил, не последовав совету Джозефа и так и не купив себе дробовика, потому что для певца было бы слишком легко разнести все его проблемы в мелкие осколки. И тогда отпала бы всякая необходимость в объяснениях. Его тело нашли бы на вилле, представил он, через месяц или около того, слишком разложившееся и в личинках, чтобы его можно было опознать. Может, даже объеденное. Зверье, питавшееся из мусорных бачков, привлеченное запахом, наверняка устраивало бы драки за его мясо. На мгновение он представил себе мальчика – его мальчика, – присевшего у мертвого тела, а потом вонзающего зубы в самые деликатесные части – щеки и губы.
Бузи, конечно, не покончит с собой. И не только потому, что не хочет, чтобы его дом и состояние достались Пенсиллонам. И не потому, что единственные имевшиеся у него таблетки он уже проглотил, спасаясь от головной боли в день нападения. И не только потому, что единственное имевшееся оружие было щадящим – прогулочная трость его отца, – которое, насколько он знал, лишь раз пустило кровь – Саймону Клайну. Даже если бы ему хватило ловкости и силы забить себя тростью до смерти или даже облиться чем-нибудь горючим и поджечь – ликер «Булевар» Алисии мог бы подойти для этого, он горел зеленым пламенем, – он бы не стал этого делать, и даже не из собственной трусости, а скорее потому, что он позволял себе эффектные жесты только на эстраде, во время концерта. В жизни он не был склонен к театральности. Самоубийство было действом драматическим, чрезмерным. Непристойным и дешевым, подходящим для Алов, а не для Альфредов этого мира.
