Накурившаяся девица Грачиха разгребала ногой объедки на земле. Один из местных бакалейщиков вывалил гниющие фрукты прямо перед воротами, и она рылась в осклизлой массе, запускала в нее руки в надежде найти что-нибудь посвежее и поплотнее (может быть, комок жира, кость, обгоревшую корочку хряща), чем кожура апельсина, шкурка яблока, сердцевина сливы, которые она уже испробовала: эти помои были слишком черные и гнилые, чтобы сойти за настоящую еду. Если не считать девицы, то сад казался Бузи необитаемым, пока он не прошел вглубь и не увидел больше открытые взору обиталища. Там спали попрошайки. Или старались изо всех сил уснуть на своих жестких лежбищах, несмотря на дневной свет и тесноту. Многим приходилось дремать сидя. Они спали днем, потому что город недавно (в своем пароксизме тревоги о кризисе нищих, на который ссылался Субрике) решил, что бездомным нельзя позволять спать по ночам. Приходили констебли с длинными тростями и мигающими фонарями и прогоняли спящих. С сумерками место пустело, а с рассветом ворота открывали. Кто знает, какая административная логика заполняла улицы беспокойными нищими, когда остальные из нас спали? Следующим логичным шагом должен был стать запрет появляться нищим на улицах и в дневное время. Приближались времена – я почти видел их собственными глазами, – когда будет появляться банда людей с ломами и кувалдами, чтобы предъявить свои требования на землю; потом появится другая банда с землей для засыпки, и таким образом, никаких следов этой отталкивающей нищеты не останется.
Как того ожидал и желал Бузи, в саду было много детей, они либо спали с родителем, сестрой, братом или с другом, тесно прижавшись друг к другу телами, чтобы было потеплее и ради компании, а некоторые спали одни, беспокойные в своем уединении, обхватив себя руками, как вдовцы. То, чем они укрывались, грубая холстина, было серым от насекомых, тяжелым от грязи при жизни на холоде, и они скорее напоминали зверей, чем жителей города. Он не думал, что кто-то из них окажется тем ребенком, которого он ищет, мальчиком, который преследовал его, не давал ему покоя. В его мысленном взоре приукрашенное настолько, насколько это позволяло малое время, пройденное с той ночи, его атаковало что-то грациозное и прекрасное, раздетое – существо как физическое, так и легендарное. Ни один из этих грязных мальчишек не был ни грациозным, ни прекрасным, а скорее уж жилистым и худым. Он не отваживался подойти поближе, боясь разбудить их, боясь, как бы его не заподозрили в том, что он следит за ними – круглоглазая амбарная сова в их лежбище. И к тому же, подумал он, как минимум возникнет неловкость. Или он услышит ругательства. Откормленный богатый человек вроде него – пусть и явно раненный, грузный и растрепанный – не может рассчитывать на то, что найдет себе дружбу в таких местах. Им сто раз плевать, что он собирается выступить в их защиту сегодня вечером. Они надеются получить от него еду и деньги, а не политические речи. Какая польза им от того, что он посвятит им песню и споет ее богачам в их павильоне, куда не проникнет ни дождь, ни ветер? И все же, хотя он и опасался приглядываться к детям слишком внимательно, он достаточно оценил их состояние, чтобы сделать вывод: его мальчик не принадлежал к этому содружеству. Он потянул носом воздух. Запах был не тот – городской, а не дикий душок, который донесся до него у дверей кладовки. Что он испытал – разочарование или облегчение? Что ж, по крайней мере, он предпринял какие-то усилия. Теперь он уверенным шагом поспешил назад, к воротам и улице.
У нас в городе есть поговорка: «Повернись спиной к беде, и она дернет тебя за рукав». Мистер Ал даже написал песню под названием «Прощальное слово», вроде как посвященную этой теме, хотя, как и обычно, в песне слышалось больше бахвальства, чем это было свойственно Бузи в жизни. Песня представляла собой завистливое воспевание не столько увлечения или даже любви, сколько минутной интрижки. «Крадись поосторожней прочь, / Спеши скорей в слепую ночь, / Но только правило блюди: / Смотри ее не разбуди. / Проснется – умолять начнет, / Чуть-чуть замешкался, и вот – / Уж за рукав тебя беда, / Уж тянет за рукав беда. / И вот уж ты с бедою навсегда», – написал Бузи. Музыка живее слов, всегда думал он, и это создавало удовлетворительное напряжение между светом и тьмой, между любовью и жестокостью.
Алисии «Прощальное слово» вовсе не нравилось, а потому в последние годы ее внимательный муж и даже еще более внимательный вдовец редко исполнял «Прощальное слово». Но он нередко напевал бойкую мелодию себе под нос, в особенности (как теперь) когда он был целеустремленным, пребывал в восторженном настроении, но к тому же оставался необъяснимо взволнованным. Основания быть настороженным и красться прочь у него были, он не хотел, чтобы его увидели или услышали. Он удовлетворенно напевал мелодию себе под нос (эта минута была лучшей за весь день, наиболее близкой к тому, что называется счастьем), и в этот момент Альфред Бузи во второй раз за неделю подвергся нападению.
И снова он не мог точно сказать, кто был нападающий, вот только и на этот раз он знал, что этот некто – свирепый и опасный. И мужского пола. Да, определенно мужского. Взрослый мужчина, и одетый. Ткань и запах не могли принадлежать ни одному другому живому существу. Здесь он имел дело с тканью, а не картофельной шелухой. Уже не было запаха земли, плесени и крахмала – он чувствовал запах труда и табака. И уж точно, никакие персидские колокольчики не звонили. И все же это нападение было более аккуратным повтором того, что случилось у кладовки и бачков, жутковатым и обескураживающим в своем сходстве с предыдущим, гнетущим в этой кажущейся регулярности. Сколько еще раз на этой неделе беда схватит его за рукав?
Но опять в этом не было ничего личного. В саду Попрошаек не было врагов Бузи. Любой случайно забредший сюда стал бы легкой добычей. И ничего нового в этом не было. Бедные всегда побирались и воровали просто для того, чтобы жить. Рука всего лишь обхватила певца за горло и принялась наклонять его тело назад, пока оно не уперлось в колено нападающего, а потом не соскользнуло на землю. Он почувствовал, как его брюки пропитались грязью. Какой позор – в намокших брюках, с вымазанными руками, торчащими из грязных манжет, потерять равновесие, а вместе с ним и достоинство.
Бузи знал: ему нужно подняться. Но напавший был человеком слишком умелым и опытным, чтобы позволить жертве привести себя в порядок, не говоря уже о том, чтобы оказать сопротивление. Он на мгновение показал Бузи лезвие – бритву в дешевой костяной ручке, – которым он легко отрезал бы нос и уши Бузи, а затем и член, если Бузи не продемонстрирует желания к сотрудничеству. Потом он еще раз ловко нагнулся и толкнул Бузи, и правая щека певца оказалась в той самой грязи, в которой он недолго находился в сидячем положении. Теперь его одежда и спереди была в грязи. Человек поставил ботинок на спину Бузи и нагнулся, чтобы опустошить карманы жертвы. Он, конечно, собирался забрать все, что было в карманах старика. А почему нет? Бузи, вероятно, казался ему тем, чем корзина зачерствевших хлебов мистера Клайна казалась существам на полянах парка Скудности – легкой поживой. Единственной радостью в жизни таких людей были случаи, когда им удавалось что-нибудь стащить. Добыча этого человека оказалась, однако, жалкой: карманные часы и древний ключ, пара очков, немного мелочи и бумажник с визитками, несколькими банкнотами (может быть, достаточно, чтобы купить, скажем, октаго вина или две бутылки ликера, но недостаточно, чтобы иметь какое-то значение) и фотографией Алисии в раздуваемом ветром голубом платье, которое так нравилось Бузи. Она держала туфли над головой, стоя по щиколотки в воде на покатом спуске в Венеции, – веселая, хорошенькая девица в медовый месяц. Грабитель, этот предприимчивый охотник-собиратель, нашел и чертов коготь, талисман певца и карманный друг на протяжении более чем полувека. Напавший не зашвырнул его куда подальше, а только откинул в сторону. Его удача закатилась в кустистый подлесок и осталась лежать среди мусора и отходов. А для Бузи то же проделало Время. Если последние два дня промчались как один миг, то последние две минуты словно остановились.
