На самом деле он пока не был оснащен или подготовлен к ведению боевых действий против Терины и ее сына. Ему требовалось получить информацию, вооружиться фактами, узнать все подробности этой мошеннической и воровской махинации, имеющей целью разлучить Бузи с его семейным домом. Он еще раз повернулся и принялся внимательно разглядывать макет. Если бы не стекло, он смог бы протянуть руку (и протянул бы) и смял бы все эти картонные строения кулаком, разорвал бы в клочья рисунки. Он еще раз ударил в раздражении костяшками пальцев по стеклу, опять не так чтобы очень сильно. Его забинтованная рука все еще болела, и сотрясать ее было нежелательно.
Бузи не мог вынести больше ни мгновения пребывания здесь. Еще он знал, что никакого ленча переварить сейчас не в состоянии. Больше всего ему хотелось теперь вернуться на виллу, убедиться, что она еще стоит, что есть еще замок для его старого тяжелого ключа. Потом, если наберется мужества, он примется за конверты, которые много недель лежали на полке в кухне нераскрытыми. Он отошел от двери агентства, не осмеливаясь бросить взгляд на другую сторону улицы, не желая взбадривания никаким монгольфьером, и поспешил прочь, стараясь шагать как можно ровнее – прочь от Терины, от всех этих любопытных толп, которые исцарапали его своими взглядами. «Вон мистер Ал. Смотри – мистер Ал. Помнишь его? Он раньше пел. Стареет. Ты только посмотри на него. Что с ним такое? Что, черт побери, он с собой сделал?»
6
Бузи избрал самый короткий путь от офиса его племянника до места, где он родился и прожил более шести десятков лет. Он не пойдет долгим маршрутом праздношатающихся, который выбрал, выйдя утром от доктора, – тем, что шел через галереи и авеню, все еще кишевшими праздными толпами, откуда гуляющим открывался собственный, пусть и дальний, вид на океан. В одной из своих ранних песен – «Голубой шартрез» – Бузи уподобил манящий полумесяц океана порции ликера в линзе бокала. Выпивающий поднял его к свету и поймал цвета залива, шартрезную зелень океана на восходе солнца весной, шартрезную желтизну океана в осенних сумерках, шартрезную голубизну летнего дня, когда небо и вода имеют «одинаковое облачение». Он иногда слышал, что люди в городских барах и бистро заказывают «голубой шартрез», но им отвечают, что такого спиртного напитка не существует ни для кого, кроме мистера Ала, или же его можно получить обманом с рюмкой кюрасао или даже фиолетовой «вакханалии», метамфетамином богачей, который не может передавать цвета океана, пока бутылка не будет опустошена полностью. И тогда все может приобрести голубизну моря. Тогда все становится небесно-голубым.
По крайней мере выбранный Бузи в тот день маршрут не должен был составить труда для его ног. Путь почти все время шел вниз и вначале по безжизненным серым кварталам, а потом по более рискованным зонам над садом Попрошаек, известным в нисходящем порядке респектабельности и восходящем – нищеты – как Хламы, Хамы, обитатели которых, несмотря на нищету, имели жилье, и, наконец, Срамы, где ни у кого не было ничего, кроме кашля и вшей. Там его никто не заметит, никто не будет показывать на него пальцем. У певца всегда были благополучные поклонники. А если за ним кто-нибудь следил – например, Терина, то ей придется постараться, чтобы превратиться в невидимку. Эти нечистые кварталы города стали бы указывать пальцем и кричать на любого, кто в столь солидном возрасте умудрялся выглядеть так изящно. Она не осмелится последовать за ним в этот район, какой бы пронырой она себя ни демонстрировала прежде. Он не мог представить, чтобы кто-то, столь сметливый и внимательный, как его свояченица, пошел бы по этим улочкам и проулкам или стал рисковать своими изящными щиколотками на этих обочинах и ступеньках. Она бы разодрала на себе чулки. Ее изысканные туфельки не смогли бы остаться незамаранными.
Никто за ним не шел. Мистер Ал наконец оторвался от хвоста, от подельника и попустителя его коррумпированного племянника в лице его матушки. Терина, успокоенная неожиданным рывком Бузи и его чувством здоровой целеустремленности, которую она увидела в его походке, когда он наконец вернулся на улицу, отправится по своим делам, но только после того, как увидит собственными глазами, что такое разглядел Бузи за стеклом под кабинетом Джозефа, что заставило ее зятя так раздраженно молотить по стеклу. Потом, поскольку день стоял прекрасный – шартрезно-голубой, она пройдет по ботаническим пастбищам, посмотрит, может, что новое появилось в доме орхидей и саговниковых, зайдет в «Бристольские павильоны» на поздний ленч с аперитивом, а потом – на вечерний концерт с некоторым предубеждением против заезженных песен и нынешней слабости ее зятя, склонного читать проповеди перед публикой. Она успеет вернуться домой так, чтобы рано лечь спать с подносом вкусностей, позволенных на выходные, и с пластинкой Карузо на фонографе. Она может представлять себя Лючией ди Ламмермур
[13], любимой и умирающей среди подушек и шалей. Она может лечь спать трагической героиней, а проснуться дивой, помолодевшей от сновидений. А то, что на кровати нет других подушек, кроме ее, не имеет значения – она к этому привыкла.
Прежде столь знаменитый мистер Ал наконец остался один в городе. Он много лет не заходил в эти места и теперь удивился, какими тихими и спокойными они стали. Богатство имеет собственный звук, шумливую показушность, но бедность – или по крайней мере благопристойная нужда, которую он видел на этих невзрачных безыскусных улицах, – была приглушена днем, когда людям требовалось улаживать свои дела или добывать хлеб насущный. Нищета в основном становится громкоголосой с наступлением темноты, а днем она либо промышляет, либо дремлет. Крыши здесь были из гофрированной жести, далекой от аккуратности черепичной или изразцовой «елочки», полы в домах были земляными, стены имели толщину в полкирпича; воду брали из колонки общего пользования у задней стены общественного туалета; освещались дома масляными лампами или свечами; тротуары, если и представляли собой нечто большее, чем утоптанную землю, были растрескавшиеся и неровные. По улицам бегали стаи собак, тащились рабочие лошадки, дети обходились без школ и без обуви, мужчины и женщины без работы, на окнах, не имевших стекол, не висели занавески. Здесь попадались проулки, из-за своей узости недоступные для солнечных лучей. Жестяные крыши днем разогревались, а стоило начаться шторму, как их срывал ветер, но в каньонах улиц погода казалась умеренной; то была одна из разновидностей мира, в целом предназначенного для более богатых. Это место было так не похоже на город, который мы знали, город, описанный в туристических брошюрах, город котов и тортов, террас и балконов, веранд и садов на подоконниках. И город песни.
В этих кварталах не имело значения, что знаменитый мистер Ал с его шаркающей походкой, разлохматившимися бинтами, тяжелым, трудным дыханием казался больше похожим на нищего, чем на яркую городскую звезду, только что загоревшуюся на Аллее славы. Те немногие люди, что встречались ему на тропинках и в проулках, не удостаивали его и вторым взглядом, хотя если бы удостоили, то, вероятно, сочли бы необычным, что этот прохожий нес пакетик из лавки торговца шарфиками и журнал – и то, и другое указывали на жизнь, которая им и не снилась, а его одежда тоже говорила о другой жизни, она была чистой и сшитой на заказ, так одеваются только на похороны или если тебе предстоит предстать перед судьей.
