Бузи вытащил ископаемый талисман на удачу, идеальную грифею
[7], которую нашел в парке Скудности, когда был мальчишкой, и потер ее поверхность большим пальцем. Обычно такие не имевшие никакой цены штуки называли «чертов коготь», но для певца она за пятьдесят лет превратилась в талисман, без которого он не мог петь, не решился бы произнести речь, он даже не набрался бы мужества вынести пронзительный способ доставления в организм средства от бешенства. Женщина в приемной – Бузи решил, что у нее проблемы с мочеиспусканием – на мгновение оторвала глаза от журнала, поерзала на своем неудобном стуле, устраиваясь поудобнее, и плотнее прижала платок к губам. Он смотрел, как она переворачивает, разглаживает страницы, просматривает содержание, фоторепортаж в черно-белых фотографиях, снятых на борту лайнера (для экипажа), статью о птицах, содержащихся в клетках, еще одно обещание леденящего кровь прихода замороженной пищи и пива в металлических банках, рассказ о шеф-поваре (обвиненном в адюльтере обеих разновидностей), страничку главного редактора и карикатуры, а потом наконец на развороте в середине знакомую официальную фотографию Бузи и его бюста. Там была – вызывающая тревогу – и иллюстрация неандертальцев, голых перед мерцающим костром, обгладывающих кости; мужчин, женщин и ребенка. Бузи попытался сверху вниз прочесть некоторые заголовки и подзаголовки, набранные более жирным, темным шрифтом. Он не предполагал, что там будут неандертальцы – какое они имеют отношение к нему, Певцу Счастья? – но и удивило его это тоже не слишком. Наш городок всегда полнился слухами, обычные обывательские мифы, недоказуемые и неопровергаемые, пришедшие из далекого прошлого. «Берегись призраков, неандертальцев… и собак», – предупреждали его, когда он был молод, словно эта троица имела какое-то отношение к реальности и представляла собой некую опасность. Всегда так. И безбедные предместья, и глухие районы обречены мечтать о жизнях более чувственных и страстных, менее сонливых, чем их собственные, тех жизнях с кострами и костями, которыми жили первобытные люди. Бузи должен был бы догадаться, что его ребенок будет низведен до «неандертальца», слóва, которым тогда не только называли легендарных дикарей, наших предшественников, но еще и пользовались в других целях: как удобным оскорбительным именованием любых грубых простолюдинов, живущих в нашем городе. Многим нашим жителям, которые никогда не отваживались далеко выходить за границы своих районов, любая дикая жизнь представлялась угрозой. Пещерные пауки, пещерные люди, троглодиты, вульгарные бедняки? Никакой разницы. Возможно, Бузи сам навлек на себя эту издевку. Дурак он был, что сказал Субрике, будто его обидчик был «невинный и дикий». Для любого захудалого журналиста в нашем городке это было бы эвфемизмом, за которым могло стоять только одно.
Наконец женщина в приемной перевела взгляд на Бузи, реагируя на его волнение и покусывание того, что казалось устрицей в его руке (это объясняло запах), а потом вернулась к странице. Потом она посмотрела на него еще раз, широко раскрыв глаза. Она узнала не столько человека, сколько бинты.
– Ой, – сказала она через платок, показывая на статью, а не на предмет статьи, и скорчила гримасу, словно говоря «Боже мой!» То, что она прочла у Субрике, вызвало у нее сочувствие или жалость. Она откинулась на спинку стула и снова обшарила его глазами. Если у нее были какие-то сомнения насчет такого странного совпадения – лицо, названное в статье и запечатленное на фотографии, оказалось во плоти всего лишь в шаге или двух от нее, – то вскоре они развеялись. В тот момент, когда забинтованный человек взвешивал, как ему прореагировать на неозвученные слова «Боже мой!», в приемную вышла медсестра и позвала: «Альфред Бузи, пожалуйста!» Она была без медицинской маски.
Медсестра оказалась неопытной в том, что ей предстояло сделать. Прежде ей не приходилось вводить вакцину от бешенства, а потому она заставляла себя казаться оживленно убедительной и внимательной, а не нервной и неуверенной. Она видела этим утром статью в «Личностях», сказала она, и полна симпатии к нему. Она считает, что «в таких странных обстоятельствах» разумно принятие пациентом мер предосторожности, пусть и запоздалых. Царапина или укус животного всегда подозрительны, по ее мнению, «независимо от того, кем может оказаться это существо». Бузи только отрицательно покачал головой, но предположил, что она имеет в виду кота. Возможно – опять же, – он поступил глупо, когда сказал журналисту, что не исключается и другой подозреваемый, кроме мальчика.
Сестра прочла инструкцию из медицинского журнала, а Бузи обнажился до пояса и ослабил брючный ремень, открыв живот, как это сделал за полвека до этого его отец. Он казался себе одновременно жилистым и брюхастым под ее взглядом, а к этому еще нескладно пожилым, когда она предложила ему прилечь на кушетку в процедурной. Он чувствовал, что лишился мужественности из-за нее, стал тщедушным дуралеем, а потому теперь постарался вернуть себе некоторое самообладание, некоторое достоинство, вообразив ее версией Терины, поразительно эффективной и близкой, его другом. Но она была слишком отстраненной, чтобы и в самом деле занять место той медсестры, которая побывала у него ночью в среду. Как бы он ни поедал ее взглядом, когда она нагнулась, чтобы достать маленький пузырек с вакциной из холодного ящика и приготовить шприц, – к счастью, более сверкающий и с более тонкой иглой, чем тот, который заставил охнуть его отца, – ожидать от нее удовольствия не приходилось. Она была слишком молода, а потому Бузи вблизи нее не чувствовал никакого возбуждения, даже хотя бы нежности. Будь он ее возраста, подумал он, у него бы и желания не возникло уткнуться лицом в ее живот или ожидать, что из него вырвется какой-нибудь вздох, кроме разве что вздоха страха или боли. Боль и страх сильнее желания. У него даже не было порыва положить руки ей на плечи, как это сделал отец с такой стоической покорностью, не подозревая, что по другую сторону коридора есть свидетель происходящего.
Эта медсестра тянула время, и Бузи видел, что ей в большей мере свойственна неуверенность, чем решительность. Она измерила ему пульс, температуру, проверила гортанные узлы – не опухли ли. «Прекрасно», – говорила она после каждой проверки. Она приподняла края его бинтов, чтобы убедиться, что ранки заживают. «Прекрасно», – повторила она, хотя в данном случае похвала в большей степени могла быть отнесена на счет Терины, а не ее зятя. Он обратил внимание, что ее ногти, когда она принялась вдавливать пальцы в его живот, пальпировать и проверять его тело, недавно были покрашены в веселенький красный цвет, потом быстро очищены для работы. Под кутикулами остались следы. Он поначалу подумал, что это сухая кровь.
– Это продлится десять дней, – как здесь написано, – сказала она ему, еще раз заглянув в брошюру. – Каждый день по такой инъекции. Мы будем делать на следующий день укол с другой стороны, чтобы ваш живот имел сорок восемь часов, чтобы прийти в себя от… – Она хотела сказать «прийти в себя от шока, прийти в себя от такого удара», но ухватила себя за язык.
– Десять дней, – повторил он. – Вы не ошибаетесь? Одна доза. Мой отец получил одну дозу.
– Ну, сегодня другие… – сказала она и подняла руку, признавая неизбежный ход времени, потом подошла, уперлась коленями в кушетку. – Вы почувствуете вход иглы. С этим ничего не поделаешь. Вы не должны шевелиться. Постарайтесь не напрягать мышцы. Оставайтесь расслабленным. Я сделаю это максимально быстро. У меня есть обезболивающая мазь – можем ее попробовать. Вам лучше не смотреть на… – И опять она ухватила себя за язык. Слово, которое она почти произнесла, слово, которое не раз использовалось в инструкции, было «прокол».
