Я стоял в пробке, мысли носились по кругу, возвращаясь к тому последнему разу, когда я видел мать здоровой – на моем благотворительном концерте в храме в честь ее семидесятилетия, как раз когда и сделали тот снимок. Я видел ее лицо, озаренное радостью, рядом – Илайджа и Микейла. Вот что хотелось бы мне сейчас увидеть – как мама смеется, улыбается. Я вспомнил анекдот, который мне на днях прислали по почте. Байка об одном еврее в Англии, которому выпала высокая честь стать рыцарем Ее Величества. И когда королева поочередно прикоснулась мечом к его плечам, именуя того еврея сэром Коэном, он должен был произнести определенную фразу на латыни. Но в нужный момент у него из головы вылетела вся латынь. От страха он произнес первое пришедшее на ум – первый из Четырех вопросов: «Ма ништана а-лайла а-зе?..»
[10] Королева растерянно посмотрела на него и спросила: «Чем этот рыцарь отличается от всех других рыцарей?»
[11]
Я почти слышал смех матери. Такие анекдоты ей нравились. И время было подходящее: Песах – любимый мамин праздник, наступает через пару недель. Доживет ли…
Глубоко задумавшись, я пропустил свой съезд с шоссе. Раздражение и облегчение возникли одновременно. Не имея в запасе ничего, кроме шутки, я чувствовал себя неподготовленным. Подумал, что стоило бы явиться к ней хотя бы в шляпе. Но потом вспомнил, что шляпы-то уже и нет. Подумал о Ленни – что бы он сказал? Представил, как он улыбается и говорит: «Вот тебе еще один подарок, Джоэл, ну ты и везучий».
Размышления о подарках напомнили мне, что я ничего не привез с собой, даже цветов. Пока выкатывался с шоссе на следующем съезде и пробирался к больнице, увидел огромный универмаг. Ухитрившись найти место на парковке, зашел внутрь и обнаружил, что в моем распоряжении все, кроме цветов – во всяком случае живых. Пластмассовые розы. Пластмассовые маргаритки. Пластмассовые хризантемы. Я счел, что это даже хуже, чем ничего. И уже собравшись уходить, заметил кое-что полезное – волшебную доску, на которой можно писать, а потом стряхнуть экран и стереть написанное. Доска была розово-фиолетовая, на верхней кромке красовалась Русалочка. Эта штука пригодится, чтобы писать слова, которые мама не расслышит, – так у нас с ней повелось.
Я забыл, где припарковался, и некоторое время искал свою машину, а когда поехал – обнаружил, что больница как раз через дорогу от универмага. Пересек улицу и снова припарковался, обошел больницу, поднялся на четвертый этаж и теперь гадал, какая из палат 413-я. Меня мутило от больничных зданий и тамошнего запаха. В лифте я успел подумать о десятке разных мест, где предпочел бы сейчас оказаться, и о десятке дел, заниматься которыми предпочел бы.
Нашел дверь, заглянул через смотровое окошечко внутрь. Увидел маму. В полусне, трубки капельницы подсоединены к рукам, растрепанная – мама выглядела ужасно. Ее одели в желтую ночную рубашку вместо обычной зеленой или голубой. Цвет, скорее всего, предполагал внести некоторую радость в происходящее, но я этой радости не ощутил, а почувствовал лишь мрачную неизбежность.
Тихонько вошел и несколько минут просто стоял рядом, разглядывал ее. «Это моя мать, – думал я настойчиво, словно напоминая самому себе. – Я никогда больше не увижу ее здоровой». Тихонько поцеловал ее в лоб.
Она открыла глаза. Увидела меня, и я увидел, как она сразу посветлела.
– Привет, пригожий, что тебя тревожит?
[12] – произнесла она слабым голосом. Именно так она меня обычно и приветствовала. Я не ответил, и она добавила: – Как дела?
Это выражение ее лица мне было хорошо знакомо: надежда и предвкушение. Сколько помню себя, столько – и мамино лицо таким. Скажи мне что-нибудь хорошее, укрась мой день. Вместо ответа я пожал плечами, склонил голову набок и знаком показал «ну так себе». Жестом вернул ей вопрос: «А у тебя?»
– У меня? – переспросила она, улыбаясь. – У меня все в порядке, – даже моей маме не удалось произнести это убедительно. – Ну… не совсем.
Я молчал.
– На самом деле у меня не все в порядке. У меня поздняя стадия метастатического рака легких, – она произнесла эти слова, сильно артикулируя, словно пытаясь их как следует распробовать. Они ей не понравились, и она перешла к более веселому: – Вчера утром перед операцией меня отправили к онкологу. Такая милая молоденькая женщина. Очень терпеливая. И она произносит все так тщательно. У нее прекрасный дизайн кабинета, так все красиво, в моих любимых цветах. Осенних.
В этом была вся она – быть может, единственная женщина в мире, которая способна побывать на приеме у онколога и вернуться в восторге от того, какой замечательный у онколога кабинет. Я ждал, когда мама продолжит. Она вздохнула:
– Можно попробовать то-сё – всякие химиотерапии, облучение, но это без толку. Все зашло слишком далеко и быстро.
Это совпадало с тем, что я слышал от врачей: как ни парадоксально, рак легких, какой бывает у некурящих, – самый свирепый, и, стоит ему зародиться, он разносит организм, как торнадо. Мама ждала моего отклика.
Никогда еще с тех самых пор, как потерял голос, так сильно не желал я вернуть его. Чувствовал, как слова кипят внутри меня, пытаясь вырваться наружу. «Не волнуйся, – сказал бы я ей, – все будет в порядке». Я бы рассказал ей ту историю – пасхальную байку, что угодно, лишь бы насмешить ее. Но я не мог. Я просто взял ее за руку.
– Джоэл, – сказала она, – я умираю.
Она долго смотрела на меня и все ждала, что я заговорю. Я кивнул, сдерживая слезы.
– Знаешь, – продолжала она, – я не боюсь умереть. Правда. Думаю, это должно получиться так, как в первой сцене «Звуков музыки». Помнишь? Когда Джули Эндрюс переваливает за холм? – я снова кивнул, мама продолжила: – Думаю, там, на другой стороне, будет здорово. Я снова увижу твоего отца, высокого, здорового. Увижу бабушку Етту и дедушку Иззи, тетю Дайну и дядю Сэма – они все там будут, все здоровые… ждут меня. Окликнут меня и скажут: «Добро пожаловать, Глэди!» – и я их услышу.
Я сжал ее руку и почувствовал, как она пожимает мою в ответ. А потом лицо у нее потемнело, и я увидел слезы.
– Но я не знаю, как туда попасть, – сказала она. – Холм слишком высокий и крутой, а у меня слишком тяжелый чемодан… – голос ее затих, словно вопрошая, и вопрос этот мама не могла задать, а я не мог на него ответить. Она спрашивала меня о том, как умирать.
Мы долго сидели в полной тишине. Я думал о ее чемодане и о том, что в нем могло быть. Я всегда помогал маме нести багаж, продукты… Но не в этот раз. Не мог я отнести этот чемодан за нее, но и она не могла его тащить сама. Оставалось только распаковать его. И сделать это можно только одним способом – сказать правду.
