– Николаич, ты бы это, дал бы мне все свои записи, я б пока твои опыты вперед подвинул.
В словах Иннокентия была, как тогда говорили, сермяжная правда. К тому же сами записи присутствовали в виде файлов в ноутбуке и деться никуда не могли.
Кое-какие главные статьи уже и так были посланы Иннокентию, когда случилась беда и он понял, что в Мурманск ему не лететь.
Теперь же полдня объединял все материалы экспериментов, все предположения и планы будущих опытов.
– Постарайся к моему возвращению заполнить вот эти таблицы, – просил он. – Тут надо получить восемьдесят значений и на их основе построить кривую.
– Какой разговор, Николаич, конечно, построим. Только, чтоб эксперименты ставить, надо материал со дна получить, а кто ж, кроме тебя, за ним в море полезет? – Он и тут начинал рассуждать. – Водолазов-то у нас теперь нет. И денег нет в институте на их оплату.
– Попроси Федорова. Он все равно для своей работы лазит.
– Попросить-то я его попрошу, а если он скажет, чтоб я ему за это платил?
– Скажи, что я потом ему отработаю. Буду два года за его материалом нырять. – Николай уже с трудом удерживал привычное раздражение.
– А-а-а, понял, – проговорил довольный Иннокентий. Он страсть как не любил лазить в воду. Да и водолазного диплома у него не было. – А то, может, деньгами расплачиваться? Только у меня денег нет. Какие у нас сейчас деньги? Это тебе там в Голландии регулярно платили, а нам уж три месяца зарплату не выдавали.
– У меня тоже нет. Меня в Шереметьеве грабанули. Так что скажи, я ему отработаю.
– Да уж ладно, чего там, скажу, конечно.
На том разговор и кончился.
Когда же через год и восемь месяцев Николай наконец появился в Мурманске, оказалось, что все его материалы, которыми он так дорожил и на которых можно было строить судьбу, благополучно украдены Иннокентием. Причем распорядился ими Иннокентий самым что ни на есть дурацким образом.
Николай замахнулся, чтобы дать ему хотя бы по морде. Но Иннокентий, здоровенный мужик, которому было под пятьдесят, трусливо отшатнулся, юркнул за дверь лаборатории и визгливо, по-бабьи, заорал на весь институтский коридор:
– Убивают! Ой, убивают!
Мгновенно захлопали двери, послышались громкие голоса.
Не хватало еще тут, у себя в институте, попасть в уголовную историю.
Николай спокойно вышел из лаборатории и громко, твердым голосом, так, чтобы слышали многие, назидательно проговорил:
– Никто тебя убивать не собирается. И даже бить такую мразь, как ты, никто не станет. Я только спросил, зачем ты это сделал с моими работами?
Сказал и ушел назад. Объяснять никому ничего не хотелось.
Случилось же следующее.
Те три статьи, в которых рядом с его фамилией должна была встать фамилия нобелевского лауреата доктора Фогеля, Николай собирался еще раз переписать и послать на подпись в Гронинген. После этого их бы напечатали самые престижные международные ботанические журналы. Ему не хватало лишь двух-трех завершающих экспериментов, которые можно было сделать только в их мурманской лаборатории. Об этом он и попросил Иннокентия еще во время следствия, переслав ему ксероксы статей. Однако до доктора Фогеля дошли смутные слухи о его деле, вероятно кто-нибудь хорошо постарался. И нобелевский лауреат прислал в мурманскую дирекцию письмо, где сообщал, что встревожен судьбой молодого коллеги Николая Горюнова, так хорошо показавшего себя в Гронингене, и спрашивал, не нужна ли ему какая-нибудь помощь.
Сам Николай об этом письме узнал лишь через два года. Так же как и об ответе, который дирекция поручила написать Иннокентию. Иннокентий же прямо и просто ответил, что Николай Горюнов находится под судом за убийство, поэтому научной работой больше не занимается.
Вряд ли именно эта новость доконала старика Фогеля, однако спустя недолгое время прямо на работе у него произошел инсульт, отнялась речь, так же как и способность двигаться.
Иннокентий же из всех мыслей и догадок, которыми мог гордиться любой серьезный ученый, из всех таблиц и кривых, которые добывал и выстраивал Николай последние годы, проделывая тончайшие эксперименты, наляпал десяток неуклюжих статей, разослал их по захудалым российским журналам, где их и напечатали. Ко времени возвращения Николая он успел переписать его докторскую в свою и собирался пройти предзащиту.
Если бы у Николая сохранились собственные файлы, можно было бы хоть что-нибудь отыграть назад.
Привет тебе, ноутбук
Каждую пятницу, когда Николай приезжал из своей полутюрьмы домой, он сначала залезал в ванну и смывал с себя всю грязь, все запахи той чуждой жизни. Он звонил домой, едва оказывался на вокзале, и Вика готовила ванну заранее. Подходя к Рубинштейна, он испытывал такое чувство тоски по своему дому, жене и Димке, точно отсутствовал годы. И два выходных дня старался проводить время вместе с Викой и сынишкой. В субботу они ходили на Владимирский рынок, убирались в квартире, а в воскресенье, если была погода, гуляли по городу.
Вика провожала его на вокзал, на семичасовую электричку. И на платформе они прощались. До следующей пятницы. Однако кирпичный завод работал круглосуточно. И раз в месяц их комната работала по выходным.
– Эти дни добавятся к вашему отпуску, – объяснил лысоватый майор.
Но Николай чувствовал себя обворованным.
Обжившись в первые две недели за забором с колючей проволокой, он решил перевезти ноутбук. Мужики после смены играли в домино, а он, пристроив компьютер на тумбочке, заканчивал монографию. Для мужиков это было привычным делом: до него на той же тумбочке профессор стучал на машинке – тоже что-то там такое создавал научное.
Узнав, что Николай заканчивает докторскую, его, в отличие от профессора, прозвали Доктором. И когда повар чересчур громко матерился, его одергивали:
– Тихо, Доктору мыслить мешаешь.
Так прошло несколько месяцев. Конечно, в доме, где жили только мужики, находящиеся между зоной и волей, бывали и драки, и пьяная буза, но это как бы происходило помимо Николая.
Постепенно состав его комнаты менялся – первым вышел на волю повар. И вместо него койку занял Борис Наумович, который сразу объявил:
– Несмотря на еврейское отчество, я – русский. У меня отец – из староверов. Но, с другой стороны, еврейский народ уважаю, а благодаря отчеству хлебнул все его несчастья.
– Да ладно, – отозвался водитель троллейбуса. – У меня мать вообще непонятно кто: то ли чукча, то ли, говорят, какая-то юкагирка. Я посмотрел в словарь, там написано, что такой нации нет – уже вымерла. Но я и то не переживаю.
– Чистокровного русака вообще не бывает, – или татарин, или финн, или хохол, обязательно в роду кто-то да есть, – вставил парикмахер, яростно забивая «козла».
