– Миленький, – проворковала она, отложив в сторону пачку сухих колбасок и обняв меня. В этот момент ни возле бензоколонки, ни в магазине никого не было. От нее пахло «мальборо», мускусными духами и ее первым за этот день виски со льдом.
Мне везло. Женщины меня обожали. Я тут был ни при чем, но это обстоятельство, сказать по правде, беспокоило моего отца. Он предпринимал отважные попытки противостоять женским чарам, стараясь приучить меня ко всяким мужским радостям: мы играли с ним в бейсбол, в футбол, ходили в походы с палаткой, рыбачили. Рыбачили часто. Едва мне исполнилось восемь, он научил меня водить машину. Отец боялся, что все эти телячьи нежности, которыми осыпали меня женщины, сделают из меня маменькина сынка, хотя и его женщины никогда не обходили вниманием, я же видел: моя бабушка, например, всю жизнь обращалась с ним (да и со мной) невероятно нежно. Но тут свою роль сыграло то, что мое рождение пришлось на бездетный период нашей семейной истории. Когда я появился на свет, Джозеф и Эвелина, мои двоюродные брат и сестра, учились в колледже. Сыновья дяди Уайти от первого брака были совсем взрослые, а отношения Сони с ее дочкой Ландон складывались так напряженно и конфликтно, что, по ее словам, она свое отрожала. И внуки ни у кого у нас еще не появились (пока нет – и слава богу, говорила Соня). Как уже замечено, я был поздним ребенком, запоздалым потомством стареющего поколения нашей семьи, и нередко моих родителей принимали за моих дедушку и бабушку. Ну и еще нельзя забывать, что я, помимо того, что стал полным сюрпризом для мамы и отца, еще был источником их радужных надежд. Так что в детстве на мою долю выпало все – и хорошее, и плохое. Но одним из главных моих преимуществ, которое я особенно ценил, была дозволенная мне близость к грудям Сони.
Когда тетушка заключала меня в свои объятия, я мог прижиматься к ним сколь угодно долго. Правда я никогда не рисковал злоупотреблять своим везением, хотя шаловливые мои руки так и чесались. Полные, податливые, упругие и округлые, груди Сони могли разбить мальчугану сердце. Она гордо носила их, слегка пряча под тонкие футболки с низким вырезом. Талия у нее была все еще тонкая, а бедра призывно выпирали, обтянутые застиранными джинсами. Соня умащала свою кожу детским маслом, но при этом всегда очень быстро ловила загар, и ее миленький шведский носик вечно краснел от солнечных ожогов. Она обожала лошадей, и они с Уайти держали норовистую старую кобылу, быстроногую метиску с кровями арабских скакунов, чалую одноглазую аппалузу по кличке Невидимка и пони. Так что вместе с ароматом виски, духов и табачного дыма от нее частенько пахло сеном, пылью, лошадьми, а если вам хоть раз в жизни довелось вдохнуть этот аромат, потом вы постоянно скучали по нему. Ведь человеку на роду написано жить рядом с лошадьми. У них было еще три собаки – свирепые суки с кличками, придуманными в честь Джэнис Джоплин.
Наша собака подохла за два месяца до того, и мы еще не купили новую. Я раскрыл рюкзак, и Соня положила в него молоко и всякую всячину, которую я взял с полок. Она оттолкнула протянутую мной пятерку и бросила на меня взгляд из-под тонко выщипанных светло-коричневых бровей. Ее глаза наполнились слезами.
– Черт, – пробормотала она. – Оставь меня наедине с пареньком, и я его погублю.
Я не знал, что сказать. Сонины груди выпихнули все мысли из моей головы.
– Как там мама? – спросила она, тряхнув копной волос и смахнув слезы со щек.
Я постарался сосредоточиться. Мама была не очень, и я не мог ответить: «Все хорошо!» Как не мог признаться Соне, как каких-нибудь полчаса назад я испугался, что мама умерла, и как я подбежал к ней, а она ударила меня – первый раз в жизни. Соня закурила и протянула мне пластинку жвачки.
– Да так себе, – сказал я. – Нервозная.
Соня кивнула.
– Мы приведем ей Пёрл.
Пёрл была поджарой длинноногой собаченцией с широкой головой бультерьера и крепкими, как тиски, челюстями. Окрас у нее был как у добермана, густая, как у овчарки, шерсть, а в характере что-то волчье. Пёрл редко лаяла, но если подавала голос, то распалялась не на шутку. Когда кто-то нарушал незримые границы ее территории, она начинала беспокойно бегать и клацать зубами. Пёрл была совсем не компанейской собакой, и мне не хотелось видеть ее у нас дома, но отец не возражал.
– Она же старая, ее уже не приучишь приносить нужные вещи, – уверял я его, когда он вернулся тем вечером с работы.
Мы сидели на кухне и доедали запеканку из сковородки, которую несколько дней назад принесла тетя Клеменс. Отец, по своему обыкновению, сварил в кофейнике некрепкий кофе, который пил как воду. Мама осталась в спальне, от еды она отказалась. Отец положил вилку на стол. По тому, как он это сделал (а отец любил поесть, и если прерывал трапезу, то для него это было равнозначно отказу от любимого обычая, правда, в те печальные дни он ел мало), я понял, что он зол. И хотя в последнее время его жесты стали довольно резкими, и он частенько сжимал кулаки, но вот голос никогда не повышал. Говорил он тихо, рассудительно, доказывая, зачем нам в доме Пёрл.
– Джо, нам нужна собака для охраны. Есть некий мужчина, которого мы подозреваем. Но ему удалось скрыться. А это значит, что он может быть где угодно. Или же, если это не он, настоящий преступник до сих пор остается где-то поблизости.
Я задал вопрос, который обычно задают полицейские в телесериалах:
– А какие улики указывают на то, что это сделал кто-то определенный?
Уверяю вас: отец сначала решил не отвечать. Но в конце концов ответил.
– Правонарушитель, или подозреваемый… кто совершил нападение… – запинаясь, проговорил он, – обронил там спичечный коробок. Судя по этикетке, это коробок из нашего гольф-клуба. Эти спички лежат там на ресепшене, и любой их может взять.
– Поэтому начали проверку с членов гольф-клуба? – спросил я.
Это означало, что напасть на маму мог и индеец, и белый. Наше поле для гольфа всех притягивало как магнитом, гольф в наших краях был своего рода массовым увлечением. Считается, что гольф – забава для богатых, но наша площадка для гольфа заросла косматой травой, а водяными преградами служили обычные лужи. При вступлении в клуб требовалось сделать вступительный взнос. Люди обменивались клюшками, и все кому не лень ими пользовались – кроме отца.
– Да, с членов гольф-клуба.
– А почему он обронил спички?
Отец провел ладонью по глазам и снова стал запинаться:
– Он хотел… он пытался… ему не удалось зажечь спичку.
– Спичку из коробка?
– Да.
– Ясно. А он ее зажег?
– Нет, спички были мокрые.
– Тогда что же произошло?
Внезапно ощутив, как мои глаза увлажнились, я склонился над тарелкой.
Отец снова поднял вилку и принялся торопливо набивать рот макаронами-болоньезе в томатном соусе – фирменным блюдом тети Клеменс. Отец заметил, что я перестал есть, и ждал, что он скажет, и откинулся на спинку стула. Выпил одним глотком кофе из своей любимой белой фарфоровой кружки. Потом промокнул губы салфеткой, закрыл глаза, открыл их и устремил на меня тяжелый взгляд.
