«Нам нужно преодолеть все ее отказы», – вот как он выразился, и эти слова вызвали у меня невыразимый ужас.
И мы втроем поднялись наверх. Первым – отец, за ним Бьерке, последним – я. Отец постучал и вошел. А Бьерке, уставившись в пол, остался снаружи. Отец что-то произнес.
– Нет! – вскричала мама, и тут же раздался грохот и звон: я понял, что это полетел на пол поднос с завтраком и столовые приборы, которые я принес. Из-за двери показался отец: его лицо лоснилось от пота.
– Давайте поскорее покончим с этим.
Мы вошли в спальню и сели на два складных стула, которые отец пододвинул поближе к ее кровати. Сам он, точно пес, который знает, что хозяйка его недолюбливает, робко присел в изножье кровати. А мама придвинулась к стенке, повернулась к нам спиной и, как маленькая, положила на ухо подушку.
– Джеральдин, – начал отец тихо. – Здесь Бьерке и Джо. Прошу тебя, ты же не хочешь, чтобы он тебя видел такой.
– Какой? – сдавленно прохрипела она. – Умалишенной? Он выдержит. Он уже видел меня такой. Но лучше бы он пошел к своим друзьям. Пусть он уйдет, Бэзил. Тогда я поговорю с вами.
– Джеральдин, ему кое-что известно. Он кое-что рассказал.
Мама свернулась клубком под одеялом.
– Миссис Куттс, – заговорил Бьёрке. – Прошу прощения, что снова вас тревожу. Я бы хотел поскорее покончить с формальностями и оставить вас в покое. Но дело в том, что мне требуется от вас кое-какая дополнительная информация. Вчера мы узнали от Джо, что в день нападения кто-то вам звонил. По словам Джо, этот звонок вас сильно расстроил. Он говорит, что вскоре после этого звонка вы сказали ему, что вам надо съездить за папкой, и уехали к себе в офис. Это так?
Мама лежала неподвижно и не издала ни звука. Бьерке повторил свой вопрос. Но она решила взять нас измором. Она не повернулась. И не шевелилась. Казалось, прошел целый час, и на протяжении этого часа мы сидели в нервном напряжении, сменившемся разочарованием, а затем досадой. Наконец отец поднял руку и шепнул: «Хватит!»
Выйдя из спальни, мы спустились вниз.
Ближе к вечеру отец внес в спальню карточный столик. Мама никак не отреагировала. Потом он расставил вокруг столика складные стулья, и я услышал, как она начала его укорять, а потом умолять унести их. Он вошел в кухню, опять весь лоснясь от пота. И сказал, что отныне я должен быть дома каждый вечер в шесть, к ужину, который мы будем накрывать наверху и есть все вместе. Как раньше, как нормальная семья, добавил он. Теперь будем жить в таком режиме. Я сделал глубокий вдох и понес наверх скатерть. Отец, невзирая на мамино недовольство, поднял шторы и даже раскрыл окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Мы с ним принесли салат и печеную курицу, а еще тарелки, стаканы, столовые приборы и кувшин лимонада.
– Может, выпьем вина завтра вечером, чтобы создать праздничное настроение, – без всякого воодушевления предложил отец.
Он принес букет цветов, которые нарвал в саду, – мама их еще не видела – и поставил их в расписную вазочку. На вазочке было изображено зеленое небо, ива, грязное озерцо и прибрежные валуны. За время этих семейных ужинов я досконально изучил глянцевый пейзаж на боку вазочки, потому что не хотел смотреть на маму, сидящую между подушек и угрюмо глядящую на нас, как выздоравливающая после огнестрельного ранения или как завернутая в саван мумия после переселения в мир иной. Отец старался каждый вечер заводить беседу, чтобы и она в ней участвовала, и когда мой короткий список произошедших за день событий подходил к концу, он солировал, точно одинокий гребец в каноэ, застрявший посреди бескрайнего озера молчания или пытающийся грести против течения. Мне даже казалось, что я могу разглядеть его в лодке посреди мутного озерца на боку вазочки. Однажды, рассказав обо всех малозначимых делах, он упомянул о своей весьма любопытной беседе с падре Трэвисом Возняком: оказалось, что тот находился в парке Дили-плаза в Далласе в день убийства президента Джона Кеннеди. В том далеком 1963 году маленький Трэвис приехал с отцом в Даллас, чтобы увидеть президента-католика и его элегантную супругу, которая в тот день была одета в розовый костюм матового оттенка, точь-в-точь как кошачий язык. Трэвис с отцом прошли по Хьюстон-стрит, пересекли Элм и решили, что удобнее всего на президентский кортеж смотреть с травянистого склона восточнее тройного туннеля. Оттуда и впрямь открывался хороший вид, и они с нетерпением смотрели на улицу. Перед тем как показались первые мотоциклисты эскорта, чья-то черно-белая легавая выскочила на середину проезжей части, но ее быстро кликнул хозяин. Этот случай так взбудоражил Трэвиса, что впоследствии он часто думал, как бы все оно обернулось, если бы пес выбежал в другой момент, скажем, когда мотоциклисты уже проехали бы, и вся последовательность событий сместилась бы во времени, или если бы собака бросилась под колеса президентского лимузина и стала бы бессмысленной жертвой несчастного случая, или запрыгнула бы в открытый лимузин президенту на колени. И трагедии бы не произошло. Эта мысль с тех пор не давала ему покоя, и иногда по ночам он лежал без сна и все размышлял, сколько подобных же неведомых непредвиденных случайностей и совпадений в данный момент происходит в мире или не происходит, и все лишь ради того, чтобы он мог сделать вдох, и еще вдох, и еще… И у него от таких мыслей возникало ощущение, будто он сидит на кончике раскачивающегося флагштока. Он чувствовал себя игрушкой обстоятельств. И еще священник сказал, что с годами это ощущение только усилилось и обострилось, особенно после атаки на посольство, в ходе которой его ранили.
– Интересный парень этот священник, – сказал отец. – Сидящий на флагштоке.
Отец Трэвис подробно описал, как сначала проехал эскорт мотоциклистов, а после них показался президентский лимузин, в котором, глядя прямо перед собой, сидел Джон Кеннеди. Какие-то женщины, сидевшие рядом на траве, принесли с собой обед в коробочках, и при виде лимузина они вскочили на ноги, бешено зааплодировали и закричали. Они привлекли внимание президента – и тот посмотрел прямо на них, потом улыбнулся Трэвису, совершенно ошалевшему при виде ожившего портрета, что висел дома в каждой католической семье Америки. Первый выстрел прозвучал как автомобильный выхлоп. Первая леди вскочила, и Трэвис видел, как она внимательно скользит взглядом по толпе. Лимузин резко затормозил. Послышались еще выстрелы. Она рухнула вниз – и больше мальчик уже ничего не видел, потому что отец рывком пригнул его к земле и накрыл своим телом. Его сбили с ног так неожиданно, а его отец был такой тяжелый, что он невольно набрал полный рот земли. И с тех пор, всякий раз вспоминая тот день, он ощущал скрип песка на зубах. Когда его отец понял, что оцепеневшие поначалу люди уже ринулись кто куда, они поднялись с земли. А когда президентский лимузин сорвался с места, общая неразбериха сменилась паникой. Перепуганные люди бегали взад-вперед, не зная, где им будет безопаснее, всеобщий хаос подогревался тут же возникшими слухами. На глазах маленького Трэвиса семья чернокожих, горестно рыдая, припала к земле. Пятнистая легавая опять сорвалась с поводка, заметалась из стороны в сторону, высоко задрав морду и принюхиваясь, точно она решила стать поводырем для толпы, а не сама поддалась смятению людей, обуреваемых не то ужасом, не то любопытством. Кто-то возвращался к тому месту, откуда в последний раз видели президента, кто-то затеял стычку с теми, кого почему-то сочли виновными за происшедшее. Многие падали на колени и забывались в молитве или шоке от пережитого. Легавая обнюхала лежащую женщину и осталась рядом с ней, важно уставившись на чучелко птицы, пришитое к ее шляпке…
