– Хорошо упакованная была кукла, – отозвалась она.
– А почему же мы не оставили себе ни одной бумажки? – спросил я. И подумав об этом, почувствовал острое разочарование.
– Так, – строго сказала Соня. – Подумай вот о чем. Откуда эти деньги? Их захотят вернуть. И убьют любого, лишь бы заполучить эти деньги обратно. Ты понимаешь, о чем я?
– Я не должен никому о них рассказывать. Да?
– А ты сможешь? Мне еще не встречался парень, способный хранить секрет.
– Я смогу.
– Даже отцу не расскажешь?
– Конечно!
– Даже Каппи?
И сразу уловила сомнение в моем секундном молчании.
– Они и за него возьмутся! – предупредила Соня. – Может, и убьют! Так что закрой рот и держи его на замке. Поклянись маминой жизнью!
Она знала, что говорила. И даже не глядя на меня, знала, что мои глаза полны слез. Я заморгал.
– Я клянусь.
– Нам надо спрятать все эти депозитные книжки.
Мы свернули на грунтовую дорогу и ехали по ней, пока не показался гигантский дуб – местные называли его деревом висельника. В его густой листве играло солнце, а на ветках болтались молитвенные флажки – лоскуты ткани, красные, синие, зеленые, белые, как уверял меня Рэндалл, старинные оджибвейские цвета сторон света. Какие-то кусочки выцвели, какие-то были явно новые. На этом старом дереве некогда-то вздергивали индейских предков. Но никто из линчевателей так и не пошел под суд. Вокруг дуба тянулись земли их потомков – бескрайние пашни с зелеными всходами. Соня достала из бардачка скребок для лобового стекла, мы положили мои депозитные книжки в алюминиевый ящик для наличности. Соня сунула ключик от его замка в карман своих джинсов.
– Запомни сегодняшний день.
Было 17 июня.
Мы проследили траекторию солнца до точки заката на западе и пошли туда по прямой, отмерив пятьдесят шагов в глубь леса. Казалось, мы целую вечность выкапывали автомобильным скребком глубокую яму для ящика с моими депозитными книжками. И когда ящик туда поместился, забросали яму кусками дерна, а сверху присыпали листьями.
– Незаметно, – оценил я.
– Нам надо вымыть руки, – заметила Соня.
В придорожной канаве была вода, которой мы и вымыли руки.
– Я понял, что никому нельзя рассказывать, – сказал я на обратном пути. – Но мне хочется кроссовки, как у Каппи.
Соня бросила на меня взгляд и вроде заметила, что я пялюсь на ее грудь.
– Ага, а как объяснишь, откуда у тебя деньги на них?
– Ну, скажу, что заработал на бензозаправке.
Она улыбнулась.
– А ты не прочь заработать?
Меня захлестнула волна радости, так что я потерял дар речи. До того мгновения я и не задумывался, как мне хочется вырваться на свободу из четырех стен дома и поработать где-нибудь, где я смогу повстречать новых людей и поговорить с ними, просто случайных людей, которые оказались в нашем городе проездом и не чахли на твоих глазах. Я даже испугался пришедших мне в голову мыслей.
– Да, черт побери! – воскликнул я.
– Не выражаться на работе! – строго произнесла Соня. – Ты же представитель.
– Ладно.
Мы проехали еще несколько миль, прежде чем я поинтересовался, что и кого я представляю.
– Ты представляешь предприятие свободного рынка на земле резервации. Люди за нами наблюдают.
– Кто наблюдает?
– Белые! Ну, я говорю про злобных людей. Вроде семейки Ларк, что владела заправкой «Винленд». Он заезжал тут к нам, но со мной был мил. Не такой уж он злодей.
– Линден?
– Он самый.
– Ты его остерегайся, – посоветовал я.
Она рассмеялась.
– Уайти ненавидит его лютой ненавистью. Когда я с ним любезничаю, Уайти просто сгорает от ревности.
– А почему тебе нравится, когда Уайти ревнует?
Вдруг я сам почувствовал укол ревности. Соня снова рассмеялась и ответила, что иногда Уайти надо ставить на место.
– А то он считает, что я его собственность.
– Да?
Мне стало неловко. А она поглядела на меня пристально, с шаловливой усмешкой, как та, что была у куклы на пластмассовом лице. И отвернулась, но лукавая улыбочка все еще играла на ее губах.
– Ага. Думает, что я его собственность. Но вдруг в один прекрасный день он узнает, что это не так, да? Я права?
* * *
Сорен Бьерке, специальный агент ФБР, был флегматичным долговязым шведом с пшеничной кожей и такими же волосами, с облупленным длинным носом и большими ушами. Его глаз почти не было видно за очками: их стекла всегда были с жирными разводами – думаю, он это делал нарочно. Его лицо с обвисшими щеками смахивало на собачью морду, и на губах у него постоянно возникала робкая усмешка. Он почти не жестикулировал и вообще мало двигался. У него была манера принимать неподвижную позу, но при этом глядеть на тебя очень внимательно, чем он напоминал мою тотемную птицу адиджаак – журавля. Когда я вошел, его узловатые руки неподвижно лежали на кухонном столе. Я остановился в дверях. Отец нес к столу две кружки кофе. Сразу стало понятно, что я вторгся в возникшее между ними поле напряженного внимания. У меня ноги подкосились от радости, когда я понял, что визит Бьерке никоим образом не связан со мной.
Причина, приведшая Бьерке в наш дом, коренилась в истории и относилась ко временам решения Верховного суда по делу Ворона-Пса
[20] в 1880 году и Закона о тяжких преступлениях 1885 года. Это было время, когда федеральное правительство впервые оспорило решения, которые индейцы принимали касательно реституции и наказания. Причина его визита восходила также к ужасному для индейцев 1953 году, когда Конгресс США решил не только покончить с нами как с отдельным народом, но еще и принял публичный закон № 280, наделивший некоторые штаты уголовной и гражданской юрисдикцией над индейскими землями в границах этих штатов. И если существовал какой-либо закон, который следовало бы оспорить или дополнить поправками в пользу индейцев, то это был публичный закон № 280. Служба Бьерке в нашей резервации была демонстрацией нашего беззубого суверенитета. Если вы читаете эту книгу с самого начала, то понимаете, что я задним числом рассказываю о событиях лета 1988 года, когда мама отказалась спускаться вниз из спальни и отказалась беседовать с Сореном Бьерке. Она нервно кидалась на меня и терроризировала моего отца. Она жила в своем собственном мире, и мы не знали, как ее оттуда вернуть к нормальной жизни. Я читал, что воспоминания о событиях, произошедших в момент нервного возбуждения, да еще и в юном возрасте, не исчезают со временем, но врезаются еще глубже в память по мере того, как о них думаешь. И все же, сказать по правде, тогда в 1988 году, когда я увидел отца и Бьерке за нашим кухонным столом, моя голова была целиком забита мыслями о деньгах – прямо как голова той распотрошенной куклы с ее шаловливым взглядом фабричного производства.
