Этот боевой арсенал Мушума стоял наготове у задней двери весь октябрь. С первым снегом он надевал галоши. Тетя Клеменс наклеила на их подошвы крупнозернистую наждачную бумагу. Раз в два дня, а то и чаще, она отдирала старые полоски стершегося наждака и наклеивала новые, оставляя их сохнуть на радиаторе отопления. Галоши Мушума налезали на его отороченные кроличьим мехом мокасины и утепленные носки. Он ходил в рабочих штанах на красной фланелевой подкладке и в дутой оранжевой парке со светоотражающими полосками, которую тетя Клеменс подарила ему, чтобы его можно было найти, если бы он в снежную бурю заплутал в поле. Довершали его зимний наряд рукавицы из лосиной кожи на кроличьем меху и ярко-синяя вязаная шапка с немыслимым розовым помпоном. В таком залихватском виде он выходил каждый день из дома и принимался за работу, с каждым часом наращивая темп. Он отличался трудолюбием муравья, хотя вроде бы и не двигался совсем. Но при этом умудрялся расчищать лопатой дорожки к мусорным бакам, убирать снег не только с аллейки вокруг дома, но и с подъездной дороги, и со ступенек крыльца. Он всегда следил, чтобы снег не скапливался на земле и на бетоне, а когда он счищал весь снег и на грунте виднелись только блестящие ледяные озерца, то брал в руки свой «ледокол» и махал им до вечера. В сезон таяния снега, когда земля еще не вполне была готова для посева, у Мушума опять наступал период безостановочного поглощения еды и набора веса, скинутого во время его зимних подвигов. Весной и летом он дергал сорняки, которые росли с настырным упрямством, сражался с грызунами, насекомыми и капризами погоды. Газонокосилку он использовал так, как старик его возраста использует ходунки, по чистой случайности срезая под корень траву на дворе. Он ухаживал за большим огородом с незаметным со стороны тщанием, методично выдирая разросшиеся кусты пырея и иван-чая и таская на пригорок ведрами воду для поливки кустов – причем делал все это опять-таки без видимых усилий, словно не двигаясь с места. Тетины цветники оставляли его равнодушным, но у нее был еще одичавший малинник, куда затесались кусты ирги. Когда ягодам приходила пора созреть, Мушум вставал чуть свет охранять их от птиц. Живым пугалом он восседал на своем желтом стуле, попивая утренний чаек. Чтобы распугивать пернатых, он еще протянул в саду веревку с подвешенными на ней крышками от жестяных банок. В них он пробил гвоздями дырки и привязал близко друг от друга, так что при порывах ветра они вовсю бренчали. Он покрыл такими бренчащими веревками весь сад, и я всегда глядел в оба, чтобы не напороться на них, потому что края крышек были острыми как бритва, и мальчик, бесшабашно мчащийся по саду на велосипеде, вполне мог наткнуться на них и свалиться с перерезанным горлом.
Благодаря своей неутомимой и вроде бы бесполезной деятельности, старик продолжал жить-поживать. Когда Мушуму перевалило за девяносто, ему удалили с обоих глаз катаракты и поставили искусственные зубы на его сморщившиеся десны. Глаза у него все еще были зоркими, и слышал он так хорошо, что, когда отдыхал в спальне наверху, его беспокоил стрекот швейной машинки тети Клеменс из гостиной и даже дядя Эдвард, который по привычке мурлыкал себе под нос, проверяя домашние работы своих школьников. Помню, как-то в июне, в самый разгар жары, я приехал к ним. Так он услышал мой велик, когда я еще был на шоссе, правда, тогда я привязал игральную карту к спице, и она то и дело шелестела. Мне нравился этот задорный шелест, к тому же бубновый туз символизировал удачу. Любой мог услышать мой велик, но мало кто был бы так же рад меня видеть в тот день, как Мушум. Потому что старик запутался в огромной сетке от птиц, которую он пытался перекинуть через высокий куст калины, хотя ягодам было еще далеко до зрелости.
Я прислонил велик к стене дома и помог ему выпутаться из сетки. Потом сложил сетку и спросил, где тетя и почему его оставили одного. Но он шикнул на меня и сказал, что она в доме.
– Она не одобряет, что я пользуюсь сеткой. Птицы в нее попадают и погибают или остаются без когтей.
И правда: я заметил в складках сетки крошечную птичью лапку, чей коготок зацепился за пластиковый шнурок. Я аккуратно высвободил оторванную лапку и показал ее Мушуму – тот внимательно оглядел ее и зашевелил губами.
– Дай-ка я ее спрячу, – произнес он.
– Не, оставлю себе, – и я сунул лапку в карман. – А тете Клеменс ничего не скажу. Может, лапка принесет мне удачу.
– Тебе нужна удача?
Мы убрали сетку в гараж и пошли к задней двери. Уже становилось жарко, и Мушуму пора было вздремнуть.
– Да, удача мне не помешает, – сообщил я ему. – Ты же знаешь, как оно бывает.
После того, как я умчался на велике, не оставив записки, отец пилил меня три дня. Все это время я сидел дома с мамой. И еще я не переставал думать об этом призраке, чье появление никак не мог себе объяснить. Мне захотелось порасспросить про него Мушума.
Глаза Мушума наполнились влагой – но не от жалости. Просто солнце светило очень ярко. Ему стоило надеть темные «Рэй-Бэны» – подарок дяди Уайти на его последний день рождения. Он вынул скомканную выцветшую бандану и приложил к скулам. Длинные космы седых волос свисали по бокам стариковского лица.
– Заполучить удачу есть способы получше, чем птичья лапка, – произнес Мушум.
Мы вошли в дом. Моя тетушка собиралась наводить чистоту в церкви и уже облачилась в выходной наряд: туфли на каблуках, гофрированная белая блузка, обтягивающие полосатые джинсы. При виде нас она тут же выставила на стол кувшин с холодным чаем и два стакана.
Я чуть не расхохотался и не спросил, как она будет убираться в церкви на каблуках, но тетя Клеменс, заметив, что я пялюсь на ее туфли, упредила мой вопрос:
– Я их там сниму, оберну ноги ветошью и буду натирать пол.
– Это еще что? – Мушум недовольно поджал губы, глядя на кувшин.
– Тот самый травяной чай, который ты пьешь каждое утро, папа!
Все родственники Мушума ставили себе в заслугу его долголетие и то, что его котелок до сих пор варил. Или вроде бы варил, как говаривала тетя Клеменс, когда он выводил ее из себя. Приближался его очередной день рождения, и Мушум уверял, что ему стукнет сто двенадцать лет. А у тети Клеменс сейчас была одна забота: чтобы он дожил до этой даты и смог весело ее отметить в семейном кругу. Она уже вовсю готовилась к торжеству.
– Налей-ка мне этой холодной болотной бурды, – скомандовал мне Мушум, как только мы присели за стол.
– Папа! Этот чай тебя бодрит!
– Не нужно меня бодрить! Было бы куда засунуть свою бодрость!
Тут я не удержался:
– А как насчет бабушки Игнасии?
– Она вся высохла.
– Да она моложе тебя, – возразила тетя Клеменс ледяным тоном. – Все вы старики только и мечтаете приударить за молодухами. Да куда вам!
– Только это и помогает мне не помереть! И еще мои волосы.
Мушум тронул свою длинную и гладкую, но поредевшую белую гриву, которую отращивал многие годы. Тетя Клеменс пыталась заплести волосы Мушума в косы или завязать сзади хвостом, но он предпочитал их носить спутанными космами, ниспадающими по обеим сторонам лица.
