– Но ведь с духовушкой!
– Да, с духовушкой. Но он очень ловко из нее палит, прицельно и наповал.
– И сколько сусликов на его счету?
– Дюжина или около того. Трупики выложены на детской площадке.
Оба помолчали, задумавшись над сказанным, потом Эдвард продолжил:
– Но это же не делает его…
– Знаю. Но круглый дом! Символ старинных языческих верований. Женщины-метиски. А что, если все это предать огню – и все сжечь дотла, и искушение, и преступление – все погибнет в пламени, как при огненном жертвоприношении… О боже…
Отец осекся.
– Прекрати, Бэзил, прекрати! – сказал Эдвард. – Мы же просто беседуем!
Павшее на священника подозрение в нападении на маму мне показалось правдоподобным. В тот вечер, когда я лежал на кушетке и подслушивал беседу взрослых, а они ни о чем не догадывались, я подумал, что, наверное, услышал верную версию. Но теперь надо было найти доказательства.
Я, должно быть, уснул и проспал добрый час. Дядя Эдвард и отец разбудили меня, когда переместились из кабинета в кухню, по пути звеня стаканами и то включая, то гася свет. Я услышал, как отец открыл входную дверь и распрощался с дядей Эдвардом. Потом с улицы в дом вошла Перл. Отец о чем-то с ней поговорил, как будто успокаивал. Судя по голосу, он совсем не был пьян. Он навалил еды в собачью плошку, и тут же раздалось деловитое чавканье. Потом вроде составил пару тарелок в раковину, завершил на этом приборку и выключил свет. Когда отец проходил мимо меня на кушетке, я вдавил голову в подушки, но он меня вроде бы и не заметил.
Отец внимательно посмотрел на верхнюю ступеньку лестницы, прежде чем стал осторожно подниматься, а я встал и крадучись обошел вокруг кушетки: мне захотелось выяснить, на что он так пристально глядел – наверное, на полоску света под дверью спальни. Поднявшись, он постоял перед темным прямоугольником, проступавшим из мрака, и прошел мимо. Должно быть, в ванную, подумал я. Но нет. Отец ткнул дверцу в крошечный и вечно холодный чулан, где мама обычно шила. В чулане рядом со швейной машинкой стояла узкая тахта, но никто из нас на ней не спал, она предназначалась только для оставшихся на ночь гостей. Даже если кто-то из родителей подхватывал простуду или грипп, они продолжали спать вместе. Они никогда не пытались уберечься от болезней друг друга.
Дверь в чулан затворилась. Я услышал, как отец шуршит в чулане, и понадеялся, что он все-таки оттуда выйдет. Понадеялся, что он просто там что-то ищет. Но потом скрипнула тахта, и воцарилась тишина. Отец лежал в чулане рядом со швейной машинкой и коробками с аккуратно сложенными отрезами ткани, под панелью с маленькими ячейками, которую он привинтил к стене и где мама хранила штук сто катушек разноцветных шелковых ниток, десяток ножниц разного размера, несколько мерных рулеток и подушечку для иголок в форме сердечка.
Меня клонило в сон. Я поднялся к себе и разделся, но как только мое ухо коснулось подушки, меня осенило: а ведь отец даже не знает, что я вернулся домой. Он напрочь забыл про меня! Обиженный, я лежал в кровати без сна, снова и снова проигрывая в голове события того дня. Это был день малоприятных находок и выводов. Сначала я перебирал их в памяти. Потом мысленно вернулся еще дальше – к тому вечеру, когда мама уронила кастрюльку с запеканкой. Я вспомнил, с каким обреченным, скорбным видом мама поднималась по ступенькам в спальню, как отец тщетно силился унять тревогу, когда мы с ним при свете настольной лампы читали судебные дела. Я страстно мечтал очутиться в нашем доме до всех этих ужасных событий – до того момента, как мама ударила меня локтем в лицо, и до того момента, как отец забыл о моем существовании. Мне хотелось снова попасть в нашу кухню, где витали аппетитные ароматы, присесть рядом с мамой и опять услышать, как она безудержно, с прихрюкиванием, хохочет. Мне хотелось отмотать время назад и не дать маме вернуться в офис за папкой с документами в то воскресенье. И еще я не переставал думать о том, что в тот день мог бы поехать вместе с ней. Или вызваться сгонять на велике за этой папкой. Я увяз в колее раскаяния и угрызений совести, усыпанной семенами раздражения, что вообще свойственно подростковой душе.
И в таком состоянии меня раздражало буквально все, о чем я начинал думать, – даже та папка, за которой вернулась тогда мама. Папка. Она не давала мне покоя. Эта чертова папка. Никто о ней ни слова не сказал. Но зачем мама вернулась за ней? Что же в ней было? Меня вновь охватило бессильное раздражение. Но я у нее обязательно спрошу. Я должен узнать поподробнее, что заставило ее в воскресенье вернуться на работу. Я вспомнил, что ей позвонили. Я вспомнил, как прозвонил телефон и какой у нее был голос, когда она ответила. И как она взволнованно заходила по кухне, начала торопливо вытирать посуду, греметь тарелками, хотя я в тот момент никак не связал ее волнение с тем телефонным звонком.
А потом, упомянув про папку, она уехала.
Тут мой мозг заработал медленнее, начав превращать мысли в образы. Я уже впал в полудрему, когда Перл подошла к окну моей спальни. Ее когти цокали по голым половицам. Я повернулся к окну и открыл глаза. Перл неподвижно стояла, подняв уши, устремив взгляд во мрак двора. Она явно что-то учуяла снаружи. Я подумал, что это опоссум или скунс. Но терпеливое спокойствие, с которым она беззвучно вглядывалась в ночную тьму, слово узнав там кого-то, окончательно стряхнуло с меня сон. Я вылез из-под одеяла и приблизился к высокому окну, чей подоконник находился всего в футе от пола. Луна освещала границы предметов, едва заметно проступавших из теней. О том, что там, можно было только догадываться. Опустившись на колени рядом с Перл, я с трудом разглядел человеческую фигуру.
Человек стоял на краю двора, скрываясь в гуще ветвей. Мы наблюдали, как он раздвинул руками ветви и взглянул прямо на мое окно. Теперь я его четко рассмотрел: морщинистое, какое-то угрюмое лицо, глубоко запавшие глаза под плоским лбом, густые седые волосы. Но я не мог понять, кто это – мужчина или женщина и, если уж на то пошло, живое это существо или мертвец, или и то, и другое. Хотя я и не слишком испугался, у меня было четкое понимание, что моему взору предстало нечто нереальное. Существо это не было ни вполне человеческим, ни вполне нечеловеческим. Оно заметило меня – и у меня сердце подпрыгнуло в груди. Призрачное лицо теперь оказалось совсем близко. Над его головой виднелось сияние. Его губы шевелились, но я не мог разобрать слов, вот только мне почудилось, что существо повторяет одни и те же слова. Потом существо опустило руки, ветви сомкнулись над ним, и оно исчезло. Перл сделала три круга по комнате и улеглась на коврике. Стоило мне положить голову на подушку, как я тут же уснул, возможно, переутомленный тягостными мыслями, которыми сопровождалось появление странного гостя.
Отец купил нам новые часы-уродцы, которые теперь снова громко тикали, нарушая тишину на кухне. Я встал раньше него, поджарил себе два тоста и съел их, стоя у плиты. Потом сделал еще два и положил на тарелку. Мои кулинарные навыки тогда еще не включали умение делать яичницу и замешивать тесто для блинчиков. Этому я научился чуть позже, когда свыкся с тем фактом, что я начал жить отдельно от родителей. Когда стал работать на заправке у дяди Уайти.
