Эмили пожала плечами, виновато поморщилась.
– Она… если не ошибаюсь… повесилась.
Мелоди резко и шумно вдохнула, будто ее крепко пнули в грудь. В голове тут же вспыхнула картинка: безликая женщина в широкой серой одежде висит под потолком в тюремной камере. Неужто она сама там была и это видела? Нет, конечно же, нет! Это всего лишь нарисовало ей воображение. Но ей наверняка об этом сообщили. Кто мог ей об этом сказать? Что она тогда почувствовала? Оставила ли мама ей какую-то записку? Хоть что-то оставила после себя своей единственной дочери?
– А что… произошло со мной?
Эмили снова пожала плечами.
– Это вообще стало самой большой загадкой для всех. Ты исчезла куда-то чуть ли не в одну минуту. Была, была – и вдруг не стало. Словно испарилась, – сказала Эмили, вглядываясь сквозь качающиеся кроны в просветлевшее небо. – Создавалось такое впечатление, будто ты всем нам приснилась.
– 47 –
1981 год
Страшная весть насчет матери пришла по телефону в один ветреный воскресный день, когда Мелоди с Клайвом играли на кофейном столике в лудо, дожидаясь, когда же из духовки в кухне вынут благоухающий бисквит «Виктория».
– Ох, деточка ты моя милая, – сказала тетушка Сьюзи, тяжело и часто дыша в трубку. – Поверить не могу, что доношу до тебя такие вещи, тем более после всего, что ты пережила, – но случилось нечто очень и очень ужасное. И тебе надо набраться невероятной стойкости.
Звонила она из палаты для выздоравливающих в больнице имени королевы Елизаветы, оправляясь после микроинфаркта, который она перенесла, услышав новость о сестре. Слова ее все время прерывались какими-то гудками, слезами, всхлипами, бульканьем и прочими странными звуками, отчего девочке казалось, будто на проводе не ее тетушка, а некое существо вроде Доктора Кто. Сначала она даже не уловила смысл сказанного. Поскольку тетя изъяснялась словами вроде «ушла» и «не стало», то Мелоди сначала решила, будто та хочет ей сообщить, что мама сбежала из тюрьмы. Но как только до нее дошла суть бессвязной тетушкиной речи, у Мелоди словно все вокруг поплыло, ноги превратились в дрожащее желе, в голове пополз туман, и силы, капля за каплей, вытекли прочь, оставив от нее маленький сжавшийся комочек на полу, не плачущий, а лишь жалобно всхлипывающий.
Мелоди обладала довольно крепким рассудком, ей почти что все и всегда удавалось осмыслить и объяснить. Она легко умела приспосабливаться к обстоятельствам, всегда плывя по течению и стараясь не препятствовать намерениям других людей. Если дядя в суде решил, что ее мать настолько плохо поступила, выкрав у газетного киоска чужое дитя, что ее надо заточить в тюрьму, – Мелоди готова была ждать эти два года, пока маму отпустят. Если ее мать была настолько больна, что не могла с ней видеться и даже писать ей письма или посылать забавные открыточки, – то Мелоди просто перестала настраивать себя на эти письма и открытки, смирившись с тем, что ей ничего не пришлют. Если тетушка Сьюзи решила, что ее дом стал для девочки небезопасен и что той лучше какое-то время пожить у ее «старых добрых друзей» в Кентербери – что ж, это было вполне резонно. Мелоди могла даже оправдать тот факт, что ее мать украла чужого ребенка, – объясняя это тем, что Джейн просто хотелось стать счастливее, а если бы она была счастливее, то и для Мелоди она как мать была бы лучше. Мелоди могла смириться почти со всеми малоприятными вещами, что происходили с ней в последние несколько лет, если знала изначально, что все вокруг нее всего лишь делают то, что считают лучшим. Но теперь, сколько она ни думала о произошедшем, как ни пыталась это объяснить – тот факт, что ее мать решила больше не жить, Мелоди не могла наделить ни малейшей каплей смысла. Как мертвый может кому-то в чем-то помочь? Как может сделать чью-то жизнь легче и лучше? Как могла она оставить Мелоди совершенно одну, с чужими людьми, считая это наилучшим выходом для всех?
Пытаясь осознать случившееся, Мелоди утратила прежнюю ясность ума, и теперь, лежа на полу, прижавшись щекой к колючим ворсинкам потускневшего аксминстерского ковра и водя кончиком пальца по шелковистой, в цветочек, диванной обивке, она словно потеряла связь с внешним миром. Она отдавала себе отчет, что происходит, и на каком-то уровне сознания понимала, что Глория гладит ее по волосам, а Клайв пытается убедить ее подняться, что на столике позади нее ждет так и не законченная игра в лудо, что торт «Виктория» у Глории может сгореть, если его сейчас же не вынут из духовки, – но совершенно не представляла, какое отношение все эти факты имеют к ней.
Под диваном Мелоди заметила маленький мячик с привязанным к нему крохотным бубенчиком и поняла, что эта игрушка принадлежала толстому и рыжему, как апельсиновый джем, коту по кличке Пусси, который прежде играл роль суррогатного ребенка Глории, пока не угодил под колеса большого, набитого туристами, междугороднего автобуса. Протянув к мячику руку, Мелоди подкатила его к себе, прижала к щеке и, ощутив жаркой кожей прохладный металлический бубенчик, попыталась представить, что произойдет, если она все-таки снова встанет на ноги. Пока что подобное казалось ей просто невозможным. Невообразимой была сама мысль о том, что ее ноги способны удерживать этот тяжелый, онемевший комок под названием «голова». И она решила, что нет, пока она будет просто лежать здесь – лежать и ждать, что же случится дальше.
А дальше случилось то, что Глория завопила: «Торт!!!» – и выбежала из гостиной, а Клайв осторожно поднял Мелоди с пола и, согнув, усадил на диване. Она осталась сидеть почти в том же положении, в какое поместил ее на диван Клайв, точно гибкая резиновая кукла. В руке она сжимала кошачью игрушку, а взгляд был устремлен на поверхность доски для лудо – голубую, блестящую и довольно хлипкую. Мелоди резко наклонилась вперед и взяла доску в руки. Она даже видела в этой доске собственное отражение – эту тоненькую синеватую дымку, точно привидение, напоминавшую человеческие черты, в которых она не могла различить своего лица. Тут она сообразила, что уже несколько долгих мгновений не думает о том, что мама умерла, – и, едва об этом вспомнив, ощутила резкую боль в животе, словно кто-то устроил ей внутри «крапивку». Мелоди уронила доску для лудо на пол, и из внешнего мира до ее сознания донесся громкий стук.
– Мелоди! – услышала она голос Клайва. – Мелоди, милая, скажи мне хоть слово, пожалуйста!
Однако она не могла ему ответить. Говорить ей сейчас хотелось вообще меньше, чем чего бы то ни было еще. Говорить для нее означало признать свою связь с миром – а этого ей совершенно не хотелось, тем более что мир оказался способен так с ней поступать.
В комнату потянулся, клубясь, столбик дыма, и послышалось, как Глория приглушенно ругается на кухне.
– Принеси ей, Глория, стакан воды! – крикнул Клайв.
Вскоре женщина вернулась в гостиную и подала Мелоди стакан с водой. Девочка отпихнула его в сторону. Ей не надо было воды. Ей нужна была мама.
– Мне так жаль, деточка, – запричитала Глория, отводя у Мелоди волосы с лица назад. – Очень, очень жаль, что такое случилось!
