– Серьезно?
– Бригадир – мы, грит, все родня. Васька длинный – муж моей младшей сестренки, а малой Василёк – племяш мой, брата Петьки сын. Я интересуюсь, какими к нам судьбами, а он – много лет уже в России калымим, на родине работы нет. Начинали в Москве, но там конкуренция, все бегом, верить никому нельзя. Так потихонечку все к северу да к северу. Ты, Славка, в окошечко-то поглядывай, контрразведчик этот ох и ушлый!
Слива сел к окну.
– Только собрались мы по второму стакану за знакомство – вбегает! – Волдырь состряпал строгое и деловое лицо. – Распоряжаться начинает, уже и наряды раздает! Вы, советует, друзья дорогие, времени-то зря не теряйте, сколько срубите, за столько и получите. Сробим-сробим, отвечает ему Василь-старший…
За окном, на крыльце Митиной избы, снова появился оранжевый комбинезон в черном шлеме и очках, а затем и сам Митя в расстегнутой фуфайке, как видно, вышедший его проводить. Снегоход лихо умчался по льду в сторону большой земли, и Митя сразу, не заходя домой, опять широко зашагал к Волдырю. В одной руке он нес канистру с жидкостью цвета знакомого Сливе самогона, настоянного на зверобое и дубовой коре. В другой – пакет, через который просвечивала согнутая кольцом крупная рыбина. Небось соленый лосось, догадался Слива.
– Николаич, айда к лесорубам! – крикнул Митя у крыльца. – Разведку боем проведем. Захвати буханку хлеба, я забыл со злости! Славян, не в службу, затопи баню, а? Я чую, без нее не обойдемся. Либо морды битые будем отмывать, либо после пьянки отмокать. – И он направился по снегоходному следу к бытовке.
Волдырь с буханкой за пазухой поспешил его догнать. Снег у них под ногами скрипел и чуть проваливался, так, самую малость, но от этого их походка становилась более энергичной и деловой.
Слива принес охапку дров в баню и разжег в печи огонь, а потом отправился за водой.
«Поглядим, как там дела пойдут, – думал он, скалывая пешней ледяную корку с проруби и ведрами зачерпывая темную воду с кусками льда. – Митя-то серьезно настроен!» Через час, когда стало уже смеркаться, Слива подкинул в топку еще дровишек и, довольный растущим в бане жаром, вышел наружу. С мостков он увидел, как четверо мужчин вышли из вагончика и, громко разговаривая, направились мимо Волдыревой к Митиной избе. Тракторист нес пакет и Митину канистру, но с более темным содержимым. Двое, Волдырь и длинный, курили. «Вино несут, видать, пошли с девками знакомиться. А молодого оставили дома, на стреме. Тоже верно».
Когда они проходили мимо бани, Слива расслышал часть разговора.
– …рассветет, поглядим, увидим, – говорил Мите тихим, но слышным на всю деревню басом Василь-старший. – Можа, и получится чё…
– Да должно получиться! – горячо и громко поддерживал Митя. – Вшестером мы тут за неделю управимся!
– А кто шестой?
– …не-е, Васёк, рыбу ты меня солить не учи! – одновременно и еще громче перебивал своего собеседника Волдырь. – Какая там у вас рыба в горах? Колбаса, та да!..
– Яка рыба? – весело переспрашивал длинный Василь. – А така, дядька Вова! Форель у нас в речках е. Понял?
– Ну и сколько той форели? Триста грамм?..
Голоса стихли у порога Митиной избы. Митя поднялся на крыльцо и распахнул двери:
– Заходи, ребята!
Гости вошли, Митя за ними. Двери захлопнулись. Слива снова остался один в тишине зимнего вечера и вдруг ужасно захотел прикурить сигарету, глубоко затянуться и выпустить дым. Почувствовать отупение и тяжесть табака, пожалеть себя, несчастного, и в то же время позлорадствовать над собой: затяжка – еще один осознанный шаг к могиле.
Он выдохнул воздух из легких и задержал дыхание. Главное, подольше не дышать, тогда телу снова захочется чистого воздуха, такого, какой стоит сейчас над Рымбой. Морозного и сладкого, с горьковатым привкусом бани. Слива терпел сколько мог, пока голова не накалилась докрасна. Тогда из последних сил он досчитал про себя до десяти и резко вдохнул, будто вынырнул из омута…
Всё! Он отдышался, курить больше не хотелось. Озерный ветер влился в легкие, остудил лицо и уши, наполнил тело жизнью. Внутри, в глубине сердца, снова затеплился огонек тайной радости, как вечернее солнышко на небе в прорехах облаков. «Если бы я был плотником, я построил бы корабль для тебя, чтобы уплыть с тобой к деревьям и золоту на голубом», – зашептал он слова одной хорошей старой песни, только слова «тебя» и «тобой» пролетели в памяти почему-то с большой буквы.
Слива принес керосинку и стал прибираться в бане, обдал кипятком полки и подмел предбанник. К этому времени уже окончательно стемнело, в деревне горели только Митины окна, да тускло светилось одно окошко в избе у Манюни. «Что она делает вечерами одна? – думал Слива. – На что тратит драгоценное, очерченное уже время своей жизни? Ладно Митя с семьей. Они хозяйство ведут, общаются, разговаривают. В любви друг к другу время течет. Волдырь вот, когда не работает, книжечки читает, если трезвый. Выпивши – спит. Или сказки мне рассказывает. А Марь Михална? Лук перебирает? С кошкой говорит? Варежки-носки внукам вяжет? Молится, может? А что?»
Слива вспомнил вдруг, как давным-давно, в горах, во время какого-то рейда их группа окружила краем леса маленькую глухую деревню и осторожно заглянула в крайний, ближайший к густым зарослям дом. Был такой же поздний вечер, только лето. Тишина и мрак, лишь пушистые звезды в высоком черном небе над светлыми вершинами.
Со стороны дом казался пустым, света в нем не было. Да и во всей деревне тусклый свет керосинок или свечей был виден только в двух-трех домах, ближе к центру. Они, разведчики, включили ноктовизоры и искали партизанскую явку, перевалочный пункт, вражеское логово. Вошли на мягких лапах, готовые стрелять. Внутри было еще темнее, чем снаружи. Но для того и ночные очки, чтобы видеть, как кошки.
Сквозь щель в одной из дверей пробивалась полоска света, усиленная прибором ночного видения до яркости лазерного луча. Пришлось снять очки, чтобы на время не ослепнуть. Глаза постепенно привыкли к темноте, и он очень медленно толкнул дверь тубусом автоматного глушителя.
В маленькой комнатке без мебели стояла на коленях старуха в темной одежде, в черном платке на голове и глухо молилась в дрожащем круге свечного огонька. Время намаза давно прошло, и было удивительно странно, даже в нервном напряжении момента, видеть такую истовую молитву. Старуха не заметила его, хотя глаза ее были открыты. Он тихо прикрыл дверь и ушел.
Много лет спустя, уже в монастыре, он нежданно услышал, что нахождение в молитве и чувство благодарности за чудо жизни – это и есть нормальное человеческое состояние, даже больше, это признак зрелого и мудрого ума. Но как это понять, как до этого дожить, как дорасти?
Слива принес еще дров. Печь гудела. В бане стало жарко. Он достал с чердака пару березовых веников, вымочил их в тазу с горячей водой и повесил рядом с печкой, чтобы они напитались и стали упругими. По бане поплыл запах лета. Всё, через полчасика закрыть задвижку, дать бане настояться еще полчаса, и можно париться.
