– Пуля в живот! – усмехнулся Слива. – Снайпер наш так их называл.
– Эт точно, – согласился Волдырь, – гадость редкостная. Не до жиру, однако. О! Чего нашел! Фонарик-эспандер. Видал когда-нибудь?
– Видал. Раритет.
– Чего?
– Вещь, говорю, полезная!
– Еще бы! Батареек не надо, пальцы укрепляет, еще и светит! Щас проверим, не заржавел ли…
Волдырь отщелкнул застежку рычага и несколько раз с силой нажал на него. Фонарик с визгом и треском засветился.
– Держи, пригодится! Ружье выдам, когда сети поставим, не раньше. Пока без надобности. Книжечку возьмешь какую-нибудь?
– А нету Библии случайно? – нерешительно спросил Слива.
– Чего нет, того нет. Потерпи пока так, я у Манюни спрошу потом. Но ты на нее надейся, а сам-то не плошай! «Робинзона Крузо» возьми!
– Не, спасибо…
На рассвете, едва забрезжило, они сложили пожитки в лодку и погребли к скале. Там затащили их по лестнице, Волдырь повесил над нарами лампочку на проводе, подключил ее к аккумулятору и разжег в печке щепки.
– Видишь, решеточка? – пальцем показал он Сливе в топку. – На ней кружку кипятишь, пулю в живот завариваешь, сухарем закусываешь. Все быстро и экономно. На ней же потом и рыбу будешь жарить, когда наловим. Ну вот. Поехал я. Потом на экстренный случай привезу тебе резиновую лодку, есть у Митьки старая. А сегодня так посиди. В небо, на озеро погляди. Сильно не высовывайся. Как чего узнаю – приеду.
На пне, приспособленном вместо стула, Волдырь молча оставил финский нож в кожаных ножнах, спустился в люк и задвинул за собой бревенчатую крышку. Слива подумал немного, сунул финку в сапог, сдернул провод с клеммы и ощупью вылез через верхнюю дыру на мох скалы. Из мха торчал коротенький конец трубы, обложенный вокруг песком. Горячий дымок дрожал над ним, почти незаметен. Слива понюхал его, уселся рядом, обхватив руками колени, и проводил взглядом Волдыря, медленно гребущего вдоль берега домой. Потом отвернулся в озеро.
На такой огромной воде и пароход щепкой покажется, а уж лодку-резинку с одиноким человечком вовсе не заметишь! Слива представил себя качающимся на барханах волн в надувном колечке посреди этой уходящей за горизонт пустыни и вздрогнул.
Ну вот он и один. Теперь уже по-настоящему. Хотя о полном одиночестве страдать не приходится. Волдырь и Митя знают, где он, да и остальная Рымба помнит о нем. Хочется в это верить. Даже нет, не так. Конечно же, помнит! Зря, что ли, Манюня с ним говорила, предупреждала? Она ведь надеется на него. А беда-то подступает…
И Люба с Верой! Почему они так добры с ним, неизвестно откуда взявшимся полубичом? Никто и никогда с самого детства не доверял ему вот так сразу. Волдырь и Митя, они тоже не сомневаются в нем, в том, что он говорит им правду о себе. Почему? А ведь он многого недоговаривает. Неужели они просто чувствуют, что он не сделает им ничего плохого или вовсе даже пригодится, поможет, выручит в чем-нибудь важном? Нет, скорее всего, им просто в голову не приходит думать и поступать как-то по-другому.
Место это – деревня, остров, озеро – это его место, он должен здесь быть, он это знает. Не знает отчего, но должен. Ему здесь хорошо. Эти люди – его люди. Ему легко с ними, они ему нравятся. Больше того, они ему нужны. Они ничего не требуют от него, они даже помогают ему жить, одели и обули, кормят и поят. Да они просто спасли его, от смерти спасли и вернули к жизни! Только потому, что он погибал, что ему некуда было деться!
Из монастыря, из последнего прибежища, на которое он надеялся, бесы его вытолкали. Вернее, он сам выбрал эту предложенную ими дорожку, не смог терпеть послушаний и боли до слез, опять кинулся жалеть себя и оправдывать.
Вот итог.
Он здесь, в этой норе, на этой скале, и дальше бежать и зарываться некуда. Его ищут посторонние и незнакомые люди, хотят наказать за то, чего он не совершал, а доказать обратное вряд ли удастся.
Теперь, когда всего за несколько дней Рымба и ее жители стали ему дороги и близки, он и сам дальше не побежит. Ведь им тоже может понадобиться его помощь. Вот все и стало на свои места.
Он останется тут, будет прятаться сколько надо и делать все, что потребуется, лишь бы не превратилась Рымба в курорт для туристов и не вырос вместо обгорелой церкви охотничий дом для бомонда. Ну а если придется нарушать закон – что ж, не впервой. Чего уж там – и в розыске тоже не впервые, пусть тогда хоть за дело ищут.
От этого решения внутри вдруг стало спокойно. Слива почему-то вспомнил, как давным-давно говаривал дед, закуривая папиросу: «Хорошо стало, словно божок в лапоточках по душе прошел». Он оторвал взгляд от линии горизонта, вернулся в землянку и еще раз внимательно все оглядел.
Щепки в печке прогорели, оставив дорожки пепла. «Чисто горит, хорошая тяга, – отметил про себя Слива. – Заварить, что ли, лапшички? Не, сначала маскирнемся». Он вытащил из мешка старый тент и спустился по лестнице к воде, задвинув за собой люк.
Внутри разлома, с обеих сторон от входа, в трещины скалы кем-то из прежних жильцов были вбиты обломки сосновых сучьев. Стоя, как цирковой эквилибрист, одной ногой на камушке у кромки воды, Слива изловчился и накинул тент на сучья. Потом проткнул ножом брезент по сучьям и продел их в прорези. Осклизлыми камнями привалил свисающие края к скале, чтобы их не парусило ветром.
Едва он отмыл руки от терпкой слизи и собрался лезть наверх, как услыхал звук мотора, четкий и близкий. Слива напрягся и задержал дыхание. «Из-за мыса лодка, по ветру идет, – понял он, – вряд ли Митя с Волдырем!» Звук то нарастал, то потом притих, когда лодка, по расчетам Сливы, проходила под ветром между скалой и островом, и вдруг зарокотал совсем рядом.
Слива осторожно отодвинул край своей маскировки и увидел близко, всего метрах в пятнадцати, серую железную моторку с тремя полицейскими в форменных бушлатах и шапках. Воротники бушлатов были подняты от холодного ветерка, и Слива даже смог разглядеть лица полицейских.
«Берега осматривают. По мою душу… или тушу. Господи, помилуй!» – промелькнуло в его голове, и губы беззвучно повторили короткую молитву. Как в замедленной съемке лодка проплыла мимо. Позы и выражения лиц полицейских не изменились. Слива тоже застыл неподвижно, чуя спиной холод скалы. Так стоял он до тех пор, пока мотор не стих вдали, а потом быстро вылез по лестницам на вершину и распластался на мху между чахлыми соснами.
Лодка почти исчезла за поворотом берега. «Быстро обернулись, – размышлял тревожно Слива, – только рассвело, а уже тут. Видать, с земли еще по темноте стартанули. Хорошо, что не разглядели мою нычку! Значит, и правда ищут, не верят Волдырю. Во дела! Придется здесь мариноваться…»
До вечера, до самой темноты, Слива то подправлял маскировку, то осторожно вылезал на вершину, лежал там, забравшись в спальный мешок, и оглядывал акваторию. Все было тихо. Небо на северо-востоке темнело, затягивалось сизыми облаками. Это к снегу, решил он, и только в сумерках, окончательно промерзнув и поняв, что никто уже не появится на горизонте на ночь глядя, развел в печке огонь и заварил в кружке лапшу. Потом в ней же вскипятил воду на чай. Согрев кишочки чаем с сухарем, он раскинул на нарах матрац, забрался в спальник и улегся, глядя на тусклую лампочку.
