Петруха как с отцом разок сводил обоз в столицу, так до сих пор не опомнится. Домой когда вернулся, то в лодочке под парусом все наше море-озеро объехал-обошел. От берега до берега, от Рымбы и до Пудоги, едва ли не до Вологды. Нацелился и до Ладоги по Свири догрести. А почему всё? Потому что увидал в пути, в обозе, как корабли на верфях строят, мачты крепят, такелаж натягивают. От мачт этих заноза проткнула Петьке душу, в сердце впилась, дышать не дает. Мечтает нынче Петька о плаваньях и странствиях, штормах и путешествиях, ночей не спит. На девок тоже не глядит.
А уж сестрицы их созрели, как земляника на припеке. Сперва Лиза заневестилась. Светловолосая, высока и стройна, словно на взгорочке сосна. Чуть раскосые чухонские глаза, будто морская бирюза, и брови над ними – чайками морскими. Сама тихая да скромная, всю женскую работу в доме делает, матери с бабкой крепкое подспорье. Да и с младшей сестрой вечно возится, косы ей плетет.
Поначалу всем местным парням был сделан мягкий отказ. Вроде никого сильно не обидела, но и согласья не дала. Потом с материка стали сваты приезжать. Кто на ярмарке в селе ее увидел, кто с обозом в Рымбу заходил. Хоть и видные являлись женихи, но и этим от ворот поворот. Мать молчала-молчала, а потом заворчала: “Гляди, Лийса-доченька, в женихах дороешься, как курица в сору. В девках останешься ведьминой падчерицей!” Ей в ответ Лиза плачется: “Не губи, матушка! Рано мне еще!”
За ней и Лина подросла, сестрицу ростом догнала. И такой красавицы в наших краях не видали отродясь! В мать смуглая, сама гибкая, что ива, глаза разрезом – как у Лизы, но мерцают темным янтарем. Цвета вечной ночи волосы зимними сполохами блещут. Скулы высоки, бедра широки, коленочки тонки и плечи обточены, как речные голыши на перекатах.
С четырнадцати лет девчонку стали сватать. Она стесняется, смущенно улыбается, а женихи от той улыбки еще пуще распаляются. Уж она и горевать начала, от народа прятаться. Вместе с Лизой за работой все сидят, за окошко не глядят. Гулять не ходят за околицу. Повойники вьют темные, как женщины замужние, да носят сарафаны в пол из пестряди.
Даже когда подросла Лина и узнала, что не кровные ей братья, все равно любила их, как родных. Петьку, может, даже больше. А особенно сестрицу. Ничего не изменилось для нее. Но вот братья, Петька с Тимкой, все ж не так на нее стали глядеть после одного случая.
От цыганского лечения осталась у Лины меж лопаток родинка. И как-то утречком, спросонья, села девка на постели и стянула через голову рубашечку ночную, чтобы сарафан надеть. Волосы по плечам рассыпались, ручьями на грудь, на острые сосцы потекли. За каким-то делом братья в дом вошли да и замешкались. Сверкнуло им обоим с девичьей спины, со смуглой кожи зернышко кунжутное.
– Чего уставились и зырите? – замахнулась на них Лиза полотенцем, – бесстыжие глаза пузы́рите! Чай не ребенок уже – девушка!
Переглянулись Пекка с Тиму, все друг о друге поняли и вышли вон, на улицу. Парни оба упрямые, чувствуют, что хоть и всё друг другу простят, а ее не уступят. Почти без слов решили бросить жребий. Кому надеяться, а кому – не мешать. Сыграли в чет и нечет. Победил Тимоха. Петька Каменный Кулак улыбнулся, хлопнул брата-победителя по плечу и стал собираться с обозом в столицу. Сани к ноябрю готовить.
Тут нужно малость досказать об Мите с Илвой. Своих детей у них так и не вышло, вот Митя с этакой печали и начал бражку варить, медовый самогончик гнать. Все чаще улыбался невпопад. Он пьяненький был добрый, драться не лез, костылик в сторону отложит и режет ножичком свистульки из ольхи да из черемухи. Потом раскрасит их охрой и купоросом, нарядные выходят. Свистят заливисто. С прищелкиваньем, словно скворушки. И раздает соседским детям.
Илва, бедная, тоже маялась. Женщина сильная, рожать могла бы, а Господь не дает. Да и мужа потерять теперь стала бояться. Поплакалась отцу Моисею, тот велел Митю привести. Привела – у мужа крест на шее, а в глазах ни веры, ни надежды. Бывает ли без них любовь? Навряд ли. Не говорит с отцом Моисеем Митя, не хочет вспоминать, что на войне делал, что видел. Так и пошел домой. Налил чашку бражки, уснул, сидя на завалинке.
Тогда опять пришел к Илве Ванька-цыган с Мирьей. Достал из кармана стаканчик, которым дочку их лечил. Отдал ей, мычит, чуть не плачет.
– Если не может без браги, – объясняет Мирья Ванькино мычание, – пусть из него пьет. Поставь условие! Он мужик добрый, согласится…
И впрямь, взял Митя стаканчик, в карман его убрал, с собою носить начал. Немного времени прошло, как будто ожил Митрий. Перестал меды варить, решил с Петькой в Питербурх сходить. Помимо рыбы да икры, продать на ярмарке свои свистульки.
Время пришло, встали дороги ледяные по водам, снежные по суше. Рымбари набили сани рыбой, обоз в столицу тронулся. Проводила семья Митю с Петькой, женщины всплакнули, старый-дряхлый Коля-Укко покряхтел, вздыхая. Только скрылись путники за ропаками, только стих бубенцов звон, не выдержал Тимоха, отвел Лину в сторонку:
– Выходи за меня!
Испугалась Лина:
– Что ты, Тимоша, ты же мне брат!
– Сама знаешь, не родной, а сводный!
– Все равно как родной, я на твоих глазах выросла! А ты со мною нянчился…
– Нет мне жизни без тебя…
– Ну не плачет по тебе мое сердце! – расплакалась девчонка.
– А по нему плачет?! – разозлился Тимофей, махнув рукой обозу вслед.
Промолчала Лина, глаза опустила.
– Все равно тебя дождусь, моя будешь! – отрубил Тимоха.
На том пока и замолчали.
А обоз в столицу прибыл – ух ты да ах ты! Домы каменные, в три этажа, издалека видны! Мосты могучие, две телеги могут разойтись. Еще в город не въехали, а уж народищу вокруг! Чисто на ярмарке. Бабы, мужики. Дети, старики. Мастеровые и купцы, всякие иностранцы. Все бегут куда-то, что-то все кричат. На куче камней при дороге пареньки ушлые сидят и камнями этими торгуют.
Посмеялись рымбари такой торговле, а парнишечки толкуют: “Вы не смейтесь, ребятушки, зубы не сушите, в город вас без камушков не пустят. Императорского указу никто еще не отменял. Все дома в крепости велено из камня строить, и кто торговать приезжает – с каждых саней по два пуда камней!”
Не поверили обозники, дальше поехали. А у моста застава. Солдатики усатые – шляпы-треуголки, зеленые мундиры да фузеи со штыками – обоз обратно заворачивают. Или камни везите, или налог платите, говорят. А где денег взять на мзду, не наторговали еще! Пришлось одни сани обратно за камнями отправлять. Теперь уже камнеторговцы зубы скалят. Хорошо хоть согласились свой товар на рыбу обменять.
Камни отгрузили, кое-как въехали, до рынка добрались. Мужики расторговались, Митрий свистульки разложил, а Петруха в доки валенки направил. Ищет, где кораблики починяют, где лес из мачт растет. Идет на запах, ведь и зимой морской ветер солью пахнет, а струганые борта кипящей смолой мажут. Дорогу у разных людей спрашивает, на дома, мосты удивляется, от повозок шарахается.
