Двадцать лет война стращала, как гроза без дождя. То близко загрохочет, то вдали молнией сверкнет. Однако отгремела, Рымбу не порушила. Даже и наоборот, вроде как отстроила. Так уж вышло, что с пустых заводов, с верфи захиревшей мужики рукастые, кузнецы да плотники, те, кто не у дел остались, вместе с семьями ушли лучшей долюшки искать. Прижились иные и на нашем острове, старые пустые избы починили, новые срубили.
И не они одни. Некоторые промысловики, те, что в заводы дичь и рыбу поставляли, тоже эти места облюбовали. Рыбачат уловисто. Из Поморья через остров стал теперь торговый путь идти. Прямо в новую столицу, что государь строит. Осенью, как лед встанет, туда обозы тянутся, а весной, пока не растает, оттуда.
А уж на то строительство народишку со всей России нагнано! Ему хоть рыбу, хоть птицу, хоть репу и лук – всё вези, всё сломтят, смолотят. Бывало, прасолы-перекупщики сами к нам жаловали, урожай, улов скупали, еще и наших мужиков нанимали. Чтобы те сани нагрузили, обоз собрали и в столицу отвезли.
Стали промыслы расти. Лодочники Лембоевы лодки шьют, гнут полозья для саней, бондари Степановы досочки для бочек тешут, ящики колотят, плетюшники Матвеевы корзины плетут. Надо же как-то товары возить! Кузнецы Николаевы гвозди, подковы куют, мужики-хозяева даже лошадок завели не по одной, извоз – прибыльное дело.
Да еще ячмень растет, лук-морковку бабы сеют, лен треплют, холсты ткут. Детвора рыжики собирает, а старики – боровики. Все вместе клюкву мочат, бруснику сушат, все в дело идет. Мельница, и та в Рымбе появилась.
Деревня помаленьку ожила, бабами и мужиками приросла, парнями и девками зацвела. Сваты приезжали аж из Устюга. Как ягодки, детишки народились.
Митрий с Илвой и детьми жить ушли в свою избу.
Петька и Тимоша, их приемные сыны, статными выросли молодцами. Широкоплечие и светловолосые, глаза стальные, носы курносые. Петька с отцом на отхожий промысел стал ходить, возы-обозы рыбные в столицу водить. А Тимофей с дедом Николаем уголь березовый жгут, мехами его продувают, болотное железо куют, окалину сбивают.
Дочери Илвы и Митрия, хоть и вовсе друг на дружку не похожи, росли дружно, не разлей вода. Илва, знахарка, Анну-Лийсу травами лесными от страха отпоила, а баба Люба со своим сердцем плачущим сказками разговорила. Ведь где любовь, там страх тает, как воск от огня. Оттаяла и Лиза, стала маме Илве помогать с маленькой Линой нянчиться, бабушке Лемпи тесто месить.
Всяк Анну-Лийсу по-своему звал. Дед Лизаветой, Митрий – Анютой, бабка и вовсе ягодкой. Братья Алисой, а Илва – нийте
[19]. Младшую Лину все, не сговариваясь, звали Малинкой, за румянец, за карие глаза и губы яркие. Мы же, для краткости, Лизой и Линой будем их звать. И вот когда было младшей лет пять, а старшей, наверное, десять, случилась такая история.
Начнем издалека. Как выросло стадо в деревне, нужен стал Рымбе пастух. Тут и прибился с весенним обозом к острову Ванька-цыган. Мужик диковатый, глухонемой. То, что зовут его Ванька, узнали через Мирью, Матвея Степанова вдову. У нее дед был такой же, она на пальцах немного понимала. А уж Цыганом Ваньку рымбари прозвали.
Росту немалого и темный, как арап. Волосья черные, нечесаны, в бородище соломины застряли. Пришел в одних портах, в лаптях на босу ногу. Ни рукавиц, ни шапки. На голых плечах зипун нараспашку драный накинут, без рукавов. Под бородой – деревянный крест на веревке. За плечами берестяной туес, как солдатский ранец, а в нем кнут, кольцом смотанный. Кожаный, плетеный, длиною в три сажени. Косых сажени, не простых.
С собою Ванька пса привел. Здорового, как волк, и той же масти. Не лает, не кусает он и даже не рычит. Идет за Ванькой, хвост опустив, и молчит. А дело-то в воскресный день было, обоз в деревню прибыл, на отдых распрягается. Народ деревенский весь в церкви, на службе. Поднялся Ванька в храм, волка своего у крыльца оставил. Вошел, перекрестился, поклон земной отбил. Народ от удивления рты пооткрывал.
Отец Моисей службу все ж закончил, рымбари ко кресту приложились, и Ванька после всех.
– Чей будешь, что умеешь? – спросил его батюшка, понимая, неспроста мужичок объявился.
Замычал мужик в ответ. Растерялся народ, но тут Мирья подошла, испросила разрешения помочь, объяснилась с ним на пальцах:
– Говорит, что пастух он, батюшка! Коров знает. Лошадушек любит! Остаться хочет.
– Пастух… – Отец Моисей засомневался. – Пастух, он в дудочку дует, стадо собирает. А ты как же, милок?
Поглядел мужик на Мирью, глаза выпучил, руками замахал.
– Пойдем покажу, говорит! – перевела баба.
Высыпал народ из церкви, а на улице весна. Солнце греет, снег ползет, с крыши золотыми искрами капает. Пахнут на дороге лошадиные яблоки от обоза. Тут же деревенский кабыздох, молодой кобелек вислоухий, яблоки эти обнюхивает, лапы от грязи отряхивает.
Достал мужик из туеса кнут, указал им своему волку на кобелька, взмахнул плавно да как щелкнет тугой кожей в ясном воздухе! Как из фузеи бабахнул! Народ от испуга присел. А волк молча рванул, сбил плечом кобелька с тощих лап, ухватил за загривок и закинул себе на спину, как ягненка. Прибежал назад и бросил к хозяйским ногам. Кобель даже взвизгнуть не успел, только, когда очухался целехонек, поскулил немного. Толпа от удивления загудела.
– Лихо! – восхитился батюшка. – Ну ты могешь, бродяга, Божий человек! Как, ребята, примем дядю пастухом?
– За ним, отче, глаз да глаз нужен! – встрял племянник Мирьи, Савватей. – Где он жить-то будет?
– Спроси-ка его, Мирья, как по рукам с ним бить?
– Как тебя зовут и чего хочешь за свою работу? – спросила Мирья, словам помогая руками.
– Ну понять-то его немудрено, – увидал ответ мужика староста Коля-Укко. – Есть да спать ему надо. Устроить не трудно.
– Буду спать в хлеву на сене, – подтвердила Мирья, – малость хлеба и воды. Да, зовут меня Иван.
– Какой же Иван, когда он цыган? – хохотнул Мирьин племянник.
– Эх, Савватей, язык без костей, – вздохнул Коля-Укко, – гляди, как бы тебе его кнутом не подсекли, гадючьим жалом не сделали! Ну что, матушка, – обратился он к Мирье, – возьми Ваню на постой, ты его хоть разумеешь. Он, видать, и правда на сеновале не замерзнет. А кормить всем миром будем, каждая изба по денечку. Пастух всем нужен.
Так и поселился Ванька-цыган у Мирьи в сарае, на сеновале. Ни в какую в дом не шел. А как снег потек, от проталин пар задышал и почки у черемухи набухли, стали деревенские хозяйки коровушек на первую травку выгонять. Потом лед сошел, мужики и коней в ночное отправили. Тут уж Ваня зипун скинул вовсе, кнут на плечо повесил и на лесные поляны переселился. Вечерами коровье стадо в деревню пригонял, лошадей забирал и все ночи жег костры, пока те пасутся. Даже ног им не спутывал, знал, как собрать их всех ласково. Благо ночи весной у нас светлые и тихие. Видно далеко, а слышно еще дальше.
