Она касается подвески со святым Христофором на моей шее.
– Мы члены маленького клуба, Бьюти. Как хорошо знать, что есть и другие. Иногда мне кажется, что есть только я. Regtig
[78]. Уверена, с вами тоже такое бывает.
Мы сидим, неторопливо пьем чай и делимся своими историями. Я не знаю, что это за женщина, но доверяю ей, хотя она белая и африканер и даже представляет угрозу для Робин и Эдит из-за своей профессии. Но она друг Мэгги, и она спасла жизнь Робин. Этого мне достаточно.
Я рассказываю ей, что разыскиваю дочь, а она мне – о своей работе в социальной службе, которая дает ей законное основание бывать в Соуэто и помогать Мэгги, прикрываясь официальными делами. Она немного говорит на коса и сото – ее научил дедушка-африканер, который, по ее словам, был яростным противником апартеида.
Я никогда не слышала об африканерах, которые боролись бы со своим собственным народом, чтобы защищать мой, и говорю ей об этом.
– Похоже, он очень храбрый человек.
– Jinne tog, ja
[79]. Он таким и был. По-настоящему храбрым. Но умер при весьма подозрительных обстоятельствах, тогда-то я и поняла, что храбрость может быть опасным делом. Иногда носить маску бывает эффективнее.
Допив чай, Вильгельмина поднимается.
– Робин повезло. Я буду спать спокойно, зная, что вы с ней. Так гораздо лучше, чем в детском доме. И мне кажется, мы с вами станем хорошими друзьями.
Когда я протягиваю руку, прощаясь, Вильгельмина отстраняет ее и обнимает меня. Я не могу говорить и просто обнимаю ее в ответ. Меня переполняют чувства. Теперь я знаю – иногда друзей можно найти в самых поразительных местах и под самой неожиданной личиной.
35
Бьюти
20 декабря 1976 года
Транскей, Южная Африка
Песчаной тропкой я взбираюсь на холм, ноги мои босы, и я наслаждаюсь теплом, идущим от земли. Эта почва возвращает меня мне – более чем что-либо еще. В здешнем песке мои корни.
Войдя в деревню, откуда уехала так давно, я приветствую своих сыновей, притягиваю их к себе, а потом сбрасываю туфли. Моя западная одежда сложена и убрана. Я заворачиваюсь в традиционное покрывало цвета охры, какие носят все женщины в деревне. Для меня стало ритуалом по возвращении домой сбрасывать с себя колючий город и погружаться в знакомые ритмы моего народа.
Иногда в Йоханнесбурге, пытаясь рассмотреть звезды, я старалась расслышать голоса предков. Думаю, что так делают все мои соплеменники, вот почему мы продолжаем жить как встарь.
По дороге наверх я останавливаюсь под um Nqwane
[80] передохнуть от летнего солнца в тени. Сыновья уже на холме: взбежали наперегонки. Они не двигаются – ждут меня, как заведено обычаем. Жаркий ветерок шевелит листья, но не охлаждает. Я вдыхаю сладкий аромат травы и нагретой земли, смотрю вниз на долину, и сердце мое расширяется – так я люблю этот вид.
Поля высокого, похожего на перья проса окружают деревню, стебли клонятся под теплым ветром, волнуясь, колышась, – точно волны пробегают по сверкающей меди. Извилистые дорожки петляют между деревней и кукурузными полями, на огороженных пастбищах пасется скот. Белый дым струится из очагов ярких, похожих на ульи хижин, сливаясь в единое облако и обозначая место, где живут люди; женщины и дети роятся между рондавелями
[81] – кто занят работой, кто просто болтает с друзьями.
Я оглядываю родные места, и душа моя радуется впервые за долгие недели. Я рада променять электричество, водопровод и канализацию большого города на сельскую местность, где воду надо носить от реки, а готовить на открытом огне, где сгустившиеся тени может разогнать только пламя свечи. Это место, где время остановилось.
Здесь нет часов, здесь нет ощущения срочности, заставляющей каждого торопиться куда-то. Здесь время отмеряется путешествием солнца и луны по небу, здесь нет чужих – только те, кого я знаю всю свою жизнь. После первых же ночей, проведенных на циновке на глинобитном полу, отступает боль в спине, которую я заработала, беспокойно вертясь на тряском мягком матрасе. Как хорошо оказаться дома – хотя бы ненадолго.
Я поворачиваюсь и продолжаю путь к вершине. Достигнув кладбища, я направляюсь к могилам, которые навещаю в каждый приезд. Опускаюсь на колени рядом с ними, не обращая внимания на острые камни, которые вонзаются в колени, и начинаю собирать раскатившиеся камешки в пирамиды. Я начинаю с могилы своего первенца, Мандлы, после чего перехожу к могиле мужа, Силумко. Я смахиваю насекомых и пыль с простых надгробий, с их скупых надписей:
МАНДЛА МБАЛИ 04.09.1959–08.11.1965 и СИЛУМКО МБАЛИ 06.08.1925–19.04.1974
Уход за могилами – молитва для моих рук, этими движениями тело делится горем, когда слов недостаточно.
Закончив, я по извилистой тропке спускаюсь к дереву, где ждут мальчики.
– Мама, – говорит Квези, – когда ты вернешься насовсем?
Луксоло бросает на него сердитый взгляд. Они явно уже все обсудили, и Луксоло, должно быть, велел младшему брату не задавать этот вопрос. Я смотрю на лица мальчиков – как они изменились оба, какими серьезными стали за те полгода, что меня не было. Квези потерял последний детский жирок, тени пробиваются над губами и на подбородке. Лицо Луксоло затвердело, стало мужским. Челюсти у него всегда сжаты, он скуп на улыбку; взрослые заботы уже врезались в его черты.
Я вздыхаю. Пропустила момент их взросления. Пока я была в Йоханнесбурге, тщетно пытаясь отыскать их сестру, мои сыновья облачились в зрелость; мне следовало быть здесь, чтобы видеть их превращение из детей в мужчин. Ни тот ни другой еще не прошли ритуал ulwaluko
[82], который сделал бы их мужчинами в глазах племени, но после всего, что выпало на их долю, я не считаю их мальчиками.
– Я обещала вам, что приведу Номсу домой, – говорю я. – И я не могу вернуться без нее.
Я надеюсь только, что, когда этот день настанет, он настанет не для того, чтобы мы положили Номсу рядом с ее отцом и братом. Я не хочу приходить еще к одной могиле.
36
Робин
25 декабря 1976 года
Мелвилл, Йоханнесбург, Южная Африка
– Эдит говорит – ты не ее парень, потому что ты гей.
Я сидела в гостиной у Виктора на кушетке, обтянутой штофом цвета шампанского. (Сначала я назвала ее золотым диваном и тут же развалилась, но Виктор велел мне сесть прямо.) Элвис сидел в клетке-переноске рядом со мной, мои вещи все еще были свалены в прихожей, где их бесцеремонно бросила Эдит.
