Мне хотелось, чтобы Кэт замолчала. Не обращать внимания на ее бесконечную болтовню об опасностях, на неостановимый поток ее самых глубинных, самых темных страхов становилось все труднее.
– Надо составить план, – с деланым воодушевлением объявила я.
– План в том, чтобы Эдит никому нас не отдала и чтобы Вильгельмина нас не забрала.
– Это не план! Это цель! А план в том, как нам этого добиться.
– Ну и что за план?
– Ты можешь помолчать минутку, дать мне подумать?
В наставшей блаженной тишине я сходила за карандашом и листом бумаги. Я видела, как мать составляет планы: семейный бюджет, что нам надо собрать и подготовить для отпуска, как организовать званый ужин. Я была уверена, что тоже управлюсь, потому что, проходясь по своим планам, мама объясняла мне каждый шаг, подчеркивая, как важно всегда все держать под контролем.
– Ну ладно. – Я пососала розовый ластик на конце карандаша. – Из-за чего наше житье здесь может прекратиться?
– Из-за Эдит, разумеется, – мрачно буркнула Кэт. – И Вильгельмины.
– Вильгельмина – ерунда, – соврала я. – Если она опять явится, мы просто сделаем вид, что нас нет дома. Она не сможет забрать нас, если не попадет в квартиру, так что насчет нее не беспокойся. Что может заставить Эдит отдать нас?
– Мне кажется, мы ей не нужны, – дрожащим голосом сказала Кэт. – Мне кажется, она взяла нас только потому, что у нас нет других родственников.
– Тогда все просто. Мы устроим так, что станем ей нужны.
– Ладно. – Кэт просветлела. – Она все время говорит тебе “займись делом”, вот мы и займемся.
– Да, но каким?
– Может, наливать ей бренди?
– Не будь дурочкой, – сказала я. – Мы не хотим, чтобы она столько пила, помнишь?
– Да. А если разбавлять бренди?
– Отлично! – Я видела, как мать проделывала такое с отцом на приемах, которые устраивало руководство шахты, и это работало. – Что еще?
– Мы можем готовить ей завтрак. И красить ей ногти.
– И набирать ей ванну с пеной…
– …чтобы ей захотелось вылезти из кровати.
– Точно! – Я даже устала записывать наши идеи.
– Еще мы можем говорить ей, что она красивая.
– Она обрадуется!
– И мы должны себя вести тихо-тихо, чтобы не раздражать ее.
– Ее раздражаешь только ты.
– Извини, я не хотела.
– Надо попробовать развеселить ее.
– Как?
– Ну, она любит картинки, – я кивнула на стены, – можно нарисовать ей что-нибудь смешное.
– А еще можно рассказывать ей анекдоты.
– Устраивать концерты, петь и танцевать, как Элвис.
Некоторое время мы сидели молча, силясь придумать что-нибудь еще.
– Вот бы нам найти работу, – вздохнула Кэт. – Тогда у нее были бы деньги.
– Так давай найдем!
– Как?
– Ну мы же видели, как она печатает всякую хреноту для резюме на машинке, а машинка у нее под кроватью. Возьми какое-нибудь и сочиним резюме для меня.
– А я как же?
– Нельзя нанять на работу воображаемого человека.
– Можно, если это воображаемая работа.
– И попробуй купить что-нибудь на воображаемые деньги.
– Ладно, извини. Ты права. Ничего не выйдет. А ты думаешь, если ты найдешь работу, это правда поможет?
Я так думала. Депрессия и запои Эдит произрастали из ее фиаско в поисках работы. Если мы найдем работу и поможем платить за все необходимое, она бросит пить, развеселится и жить сразу станет легче.
– Да, – сказала я. – Точно поможет.
24
Бьюти
23 июля 1976 года
Хаутон, Йоханнесбург, Южная Африка
В окно струится свет предвечернего солнца, пылинки танцуют в воздухе. Моя спальня в отдельно стоящем доме на задах владения Мэгги больше, чем вся моя хижина в Транскее; она больше даже, чем классная комната, в которой я учу тридцать детей. Никогда прежде не видела я такой роскоши.
К комнате примыкает купальня с ванной, где могут поместиться четыре человека. Чтобы наполнить ее, не нужно десять раз ходить к реке с ведрами, а потом нести их несколько миль до дома. Чтобы нагреть воду, не нужен огонь. Надо всего-навсего открыть кран и подождать несколько минут, пока ванна наполнится. Неудивительно, что белые люди всегда такие чистые. Если бы я жила так, то принимала бы ванну не реже двух раз в день.
В комнате четыре стула, туалетный столик, письменный стол и встроенный буфет. Двуспальная кровать, на которой я лежала ночью, поражаясь ее громадности, могла бы принять всю мою семью. Комната украшена обоями и картинами, белый ковер с коротким ворсом щекочет мне ступни. Вдоль улицы за окном тянутся ряды палисандровых деревьев. Ах, если бы они цвели, тогда бы над оградой плыли, как облака, гроздья цвета лаванды.
Сейчас я сижу на солнце, наслаждаюсь теплом, словно ящерица, и читаю книгу доктора Мартина Лютера Кинга “Почему мы не можем ждать”. У Мэгги обширное собрание запрещенных книг, и я получила привилегию впитывать ту философию и литературу, доступ к которой правительство апартеида у меня отняло.
Слова доктора Кинга особенно трогают меня, потому что они созвучны моим чувствам: “Мы не колеблясь назвали наше движение армией. Но это особая армия: у нее нет боеприпасов – есть искренность, нет военной формы – но есть целеустремленность, нет оружия, кроме веры, и нет валюты, кроме совести”.
Будь Номса рядом, я показала бы ей этот отрывок, который так отвечает моей вере в ненасильственное сопротивление, и она наверняка бы ответила, что доктора Кинга восемь лет назад – он года не дожил до своего сорокалетия – убила пуля, и пуля эта была выпущена из оружия белого человека. У меня в ушах так и звучит ее голос: “Может, если бы он взялся за оружие и выстрелил первым, то остался бы жив и продолжил борьбу”.
Наш воображаемый диалог прерывается: кто-то стучит в дверь. Кгомотсо, молодой человек, который состоит у Мэгги на какой-то загадочной должности, сообщает, что есть новости о Номсе. Мэгги только что вернулась с работы и хотела бы видеть меня в своем кабинете. Я уже три недели живу в ее “невидимом хозяйстве” и знаю, что Мэгги имеет в виду не тот большой, выходящий на улицу кабинет на первом этаже, не тот, чьи стены увешаны дорогими картинами Пирнифа
[63] с видами Высокого вельда. Этот громадный кабинет – исключительно для видимости, оттуда удалено все, что может вызвать подозрения. Он оборудован мини-баром, набитым исключительно импортным бренди, тростниковым ромом и виски, которые предпочитают местные полицейские.
