Слова скрежещут песком у меня во рту, но я должна сказать правду.
– И кто в этом будет виноват?
Какая-то женщина бросается к постели. Представлять ее необязательно, я понимаю, что это Лунгиле, мать мальчика.
– Если он умрет, в этом будет виновна твоя дочь. Это она заставила наших детей пойти туда. Кровь на ее руках, а ты не остановила ее. В его смерти ты будешь виновата не меньше Номсы.
Женщина права. Если правда, что дети расплачиваются за грехи отцов, то за грехи детей должна расплатиться мать – вдесятеро.
18
Робин
22 июня 1976 года
Йовилль, Йоханнесбург, Южная Африка
Эдит вручила мне свежевыстиранные футболку и кофту:
– Отнеси это Голдманам из триста второй квартиры, скажи Моррису и его маме спасибо – это они их тебе одолжили.
– А ты не можешь сходить со мной?
– Не-ет, я собираюсь помокнуть в ванне часок, почитать последнюю Джеки Коллинз.
– Как называется?
– “Мир полон разведенных женщин”.
– Можно я потом почитаю?
– Тебе еще рановато.
– А когда будет не рановато?
– Мы вернемся к этому разговору, когда тебе исполнится тринадцать и я буду учить тебя женским хитростям, например, как набивать лифчик.
Я сморщила нос. Лифчик? Ни за что!
– Ну пошли, Кэт, – позвала я, направляясь к двери.
– Нет, Кэт оставь здесь.
– Почему?
Эдит вздохнула:
– Робс, я пыталась тебя понять, честно пыталась, но не выросла ли ты уже из воображаемых подружек?
– Она не подружка, она моя сестра.
– Верное замечание, но ты еще не выросла из воображаемых сестер?
Я приняла возражение, а потом, вспомнив нелестное замечание, которое отец однажды отпустил по поводу одержимости Эдит легендой рок-н-ролла, спросила:
– А ты не выросла из воображаемых ухажеров?
– Да, тут ты меня поймала. Туше! – Эдит рассмеялась, но тут же снова посерьезнела. – Я просто все думаю, почему… В смысле, откуда она появилась. Насколько я помню, однажды на уик-энд я приехала к вам и никакой Кэт не было, а потом, когда я в следующий раз увидела тебя, она раз – и появилась. Было… было ли что-то, что заставило ее появиться?
Я вспомнила разговор Эдит и матери, который однажды подслушала, – тот, что радикально изменил мой собственный взгляд на себя, вспомнила удивление на лице матери, когда через неделю Кэт родилась – уже выросшей. Мать сначала испугалась, потом ее это слегка веселило, раздражение пришло позже, когда проявилась истинная природа Кэт.
– Нет, – соврала я. – Она просто решила прийти. Почему ей сейчас со мной нельзя?
– Потому что надо ограничить объем безумия, которое демонстрируешь людям при первой встрече. Первое впечатление – самое важное. Напустишь на них свою сестру потом, когда они узнают тебя получше.
Я вздохнула и повернулась к Кэт:
– Я ненадолго, ладно?
– Понимаю. – Кэт улыбнулась и кивнула. Это было так обычно для нее.
– Пока.
Тщетно прождав лифт, я решила спускаться пешком. На площадке третьего этажа сидел какой-то мальчик и удрученно разглядывал содержимое пластмассового судка, стоящего у него на коленях. Заглянув мальчику через плечо, я увидела нечто поблескивающее, коричневые кубики, – выглядело не слишком аппетитно. Да и пахло так себе. Крекеры и столовый нож лежали на салфетке справа от мальчика, слева громоздился большой бугристый рюкзак.
– Что это?
Мальчик дернулся, и я обогнула его, стараясь не наступить на его имущество. Подняв на меня взгляд, слишком усталый для столь юной души, он сказал:
– Мой ланч.
– А почему ты ешь здесь?
В ответ мальчик пожал плечами.
– Что это?
– Печенка с луком.
– Выглядит ужасно.
– Маринованная селедка еще хуже.
Я понятия не имела, что такое маринованная селедка, но звучало просто омерзительно.
– И ты собираешься это есть?
– Не знаю. Можно бы выбросить, но есть хочется. – Он помешал содержимое судка, словно ожидал, что оно волшебным образом обратится в мороженое.
– Если хочешь, я могу добыть тебе арахисовое масло и сэндвич с вареньем.
– Правда? – Мальчик просиял.
Я вздохнула:
– Не могу же я бросить тебя умирать от голода.
Из слов Эдит я знала, что Моррису Голдману одиннадцать лет. Значит, он был двумя годами старше меня, хотя выглядел двумя годами младше. С оливковой кожей, неловкий, буйная копна волос черной меренгой завершала его и так какой-то всклокоченный вид. На Моррисе были длинные коричневые брюки, словно он собрался в церковь, белоснежная футболка (такая же, как та, что я принесла вернуть) и кожаные сандалии.
Моррис не только странно выглядел – он еще и говорил странным гулким голосом. При взгляде на Морриса казалось, что он сейчас застрекочет, как сверчок, но его тощая грудь порождала такой низкий гул, что разговаривать шепотом с ним было попросту невозможно. А умение нашептывать секреты значилось первым пунктом в списке требований, которые я предъявляла друзьям, – наряду с их принадлежностью к девочкам. Моррис с треском проваливался по обоим пунктам, но я решила, что не мне быть слишком разборчивой.
– Хочешь дружить со мной?
Он улыбнулся и кивнул:
– У меня нет друзей, так что ты будешь моим единственным другом.
– У тебя нет друзей?
– Ну, мама – мой друг, так что, наверное, один есть. Папа говорит, что не может быть моим другом, потому что он мой папа и командир в семье, и я должен уважать его.
– А в школе? Там у тебя нет друзей?
– Я не хожу в школу. Учусь дома.
– Почему?
– Один мальчик в классе как-то обозвал меня жиденышем и христоубийцей, и родители забрали меня из школы. Папа говорит, что школы в этой стране – рассадники фашистов.
Слова, слетавшие с губ Морриса, были мне неведомы.
– Кто такие фашисты?
– Не знаю точно. Наверное, что-то навроде крыс. Папа терпеть не может крыс.
Я крыс в школе не видела, но не собиралась спорить с отцом Морриса.
– А родственники? У тебя нет двоюродных братьев или сестер, с которыми можно дружить?
– У меня двое двоюродных, одному двенадцать, другому шестнадцать. Они живут в Кейптауне, я вижу их только на каникулах, но они не хотят со мной дружить. Говорят, что я чокнутый.
