Эдит швырнула трубку на рычаг, и Элвис завопил: “В толстую голландскую задницу! В толстую голландскую задницу!”
Тетка затянулась в последний раз, яростно раздавила окурок и велела мне одеваться – пойдем за покупками, готовиться к церемонии.
– Господи, откуда в людях столько консерватизма и чопорности! Ну мы им покажем, правда? Явимся в самом ярком, мать его, желтом, какой только найдем. В жопу миссис ван дер Вальт и ее слонов в посудной лавке.
Мне не понравилось про желтые наряды – слишком похоже на мою школьную форму, но при упоминании о слонах я воспрянула духом.
– Думаешь, она их приведет? – спросила я.
– Кого?
– Слонов. Думаешь, миссис ван дер Вальт приведет в церковь слонов?
Эдит на секунду замолчала, а потом рассмеялась:
– Заяц, со смеху с тобой помрешь.
Я сомневалась, что это так уж смешно, однако с надеждами на слонов не распрощалась.
17
Бьюти
21 июня 1976 года
Соуэто, Йоханнесбург, Южная Африка
Моим глазам нужно какое-то время, чтобы привыкнуть к темноте в комнате. Сначала, после ярко освещенного двора, я вижу только круги света, но потом гало выцветают и на их месте проявляются лица – встревоженные. Они образуют круг и обращены к двери, через которую я вошла; они словно несут стражу.
Я догадываюсь, что прервала какой-то разговор, касающийся меня, – когда я переступаю порог, в комнате воцаряется тишина. Необычная для африканцев. Мы говорим, говорим и смеемся. Наши голоса всегда наслаиваются один на другой; даже в скорби мы говорим, стенаем, поем погребальные песни. Молчание чуждо нам – молчание для белого мужчины, но не для черной женщины, – так что это дурной знак, если при твоем появлении десятки голосов глохнут в гортанях.
Я традиционно приветствую собравшихся – Molweni
[40], после чего прохожу в комнату, прямо к хозяйке дома, Нотандо Ндлову, матери тоже пропавшей девочки.
Когда женщина в церкви произнесла имя девочки, оно показалось мне знакомым. Возвращаясь в дом брата, я припомнила наш с ним разговор утром после восстания, он тогда помянул подружку Номсы. Андиль подтвердил, что Фумла Ндлову – лучшая подруга Номсы и что она тоже исчезла. Ее нет ни в больницах, ни дома у других детей.
Я приветствую Нотандо Ндлову и представляюсь:
– Molo. Igama lam ndingu Beauty
[41].
– Ndiyakwazi
[42].
Я хочу взять ее за руку, подержать в своей, но она протягивает мне какой-то бумажный клочок, зажатый в ладони. Я поднимаю листок, чтобы на него упал свет из окна, – это фотография миловидной девушки лет семнадцати со светлым родимым пятном, стекающим от губы на шею. Девушка улыбается, губы сжаты, словно она стесняется своих зубов, но в глазах светится смех.
Прежде чем я успеваю сказать Нотандо, что ее дочь красива и что я не успокоюсь, пока мы не найдем девочек, полный страдания стон проносится по комнате. Все глаза обращаются в угол, где темнота особенно плотная, свет туда почти не проникает. Я вглядываюсь во мрак и различаю очертания тела, лежащего на матрасе на полу; человек укрыт одеялами и все же мелко дрожит. Из-под вороха тряпья снова раздается стон, на этот раз громче, и я перевожу взгляд на хозяйку, надеясь получить объяснение.
– Это Сифо, сын моей подруги Лунгиле. Полицейские ранили его в ногу.
Я подхожу к постели, сдвигаю одеяла, чтобы увидеть лицо мальчика. Я так и думала.
– Ему больно.
Я вздрагиваю от неожиданности – я не заметила мальчика, сидящего по другую сторону постели; неподвижный, как статуя, он прислонился к стене. Он поразительно похож на мальчика, лежащего на матрасе. Они словно отражения друг друга.
– Ты его брат?
Мальчик кивает:
– Мы близнецы.
На вид мальчикам лет тринадцать. У них все еще ангельски припухлые лица детей, но голос ломкий, вот-вот готовый обратиться в мужской.
– Как тебя зовут?
– Асанда. Я должен был там быть, с ним, защищать его.
– Вы потеряли друг друга?
– Нет, я не пошел на марш. Считал, что слишком опасно, но он меня не послушал. Решил пойти, его в это втянули. – Помолчав недолго, Асанда продолжает: – Я все время представляю, как его ранили, как он лежал на улице, как истекал кровью. Он был совсем один, а близнецам нельзя быть поодиночке. – Голос мальчика отяжелел от боли и раскаяния. – Я должен был там быть, – повторяет он.
– Он не был один.
– Откуда вы знаете?
– С ним была я.
Я сразу узнала этого мальчика. Он был одним из тех, с кем я говорила – там, в кровавой реке.
– Вы? Вы были с ним?
Меня не обижает его недоверие. Я и сама не верю, что была там. Это как сон.
– Да, я искала свою дочь. Искала ее, а нашла его. Он сказал, что его зовут Сифо, я держала его за руку и гладила его лоб. Он говорил, что никогда не видел своего отца, а я говорила ему, что мама любит его и скоро придет.
Мальчик начинает беззвучно плакать, и я поворачиваюсь к женщинам. Мне понятно, что он не хочет, чтобы я видела его слезы.
– Полиция приказала персоналу во всех больницах докладывать о каждом, кто обратится с пулевым ранением, – говорит Нотандо. – Вот почему нельзя отвезти его в больницу. Сюда его принесли, потому что дом Лунгиле слишком далеко.
– Я слышала, что врачи отказываются доносить, – отвечаю я. Кладу руку на лоб раненого мальчика. В нем жар ста огней. – Ему нужна медицинская помощь.
– Ты думаешь, полиция не вломится в больницу, не выдернет детей из коек? Думаешь, белым врачам можно доверять?
Ее слова – отражение мысли, что посетила меня, когда маршрутка, на которой я прибыла в Соуэто, ехала мимо больницы Барагвана.
Мальчик снова громко стонет, глаза у него закатываются.
– Возможно, у ребенка заражение, надо, чтобы его осмотрел врач.
– Здесь был nyanga
[43]. Он удалил пулю и наложил припарку.
– Припарка не действует. У мальчика жар.
– Мы заварили травы, которые оставил nyanga. Даем их каждый час.
– Сколько этого настоя вы уже влили в него?
Нотандо отводит глаза, подтверждая мои подозрения.
– Если вы не отвезете мальчика в больницу, он умрет до наступления ночи.
