Высокий, мрачный и слегка чокнутый англичанин возбуждает романтическое воображение девиц определенного типа, и там тоже нашлась одна такая из Шропшира, которая неделю таскалась за мной по пятам, но все же сообразила, что угрюмое молчание никогда не разрешится признанием в любви, и переключилась на ирландского вояку.
Судно последовательно вползало в порты Коломбо, Бомбея и Адена и выползало из них. Через день после выхода из Суэца я обнаружил в углу одного из чемоданов скомканные листочки наших набросков схемы. Не помнил, чтобы клал их туда. Точнее, был уверен, что не делал этого. Аккуратно расправив и разгладив, я разложил их по всей поверхности стола в своей каюте. Плод шального восторга, измятые замасленные страницы испещрены каракулями, нацарапанными в радостном безрассудстве тремя разными почерками, но я-то по-прежнему был безумен и потому сел работать. Монографию я написал одним махом, никогда в жизни не писал быстрее. И пока я работал, они оба присутствовали рядом, советовали, перебивали, возражали, высмеивали и в итоге соглашались. Никогда и ни о чем прежде я не писал с такой убежденностью. Я хотел, чтобы это было сделано предельно точно – ради нее, хотел любыми средствами удержать и сохранить наше время на озере Там. Я надеялся, что работа над книгой растянется на все оставшееся путешествие, но уже в Генуе дело было сделано, и оттуда я отослал рукопись. Подписав ее тремя именами.
Опубликовали работу уже в следующем номере “Океании”, через год она появилась в нескольких антологиях. На какое-то время Схема стала главной темой учебных программ в некоторых странах. В 1941-м я узнал, увы, что в Берлине Юджин Фишер
[45] включил свой немецкий перевод книги в список для обязательного чтения в школах Третьего рейха. Он добавил заключительную часть, провозглашая немцев яркими представителями северного типа, а несгибаемый северный характер – превосходящим все другие, и наша Схема должна была стать подтверждением необходимости нацистской программы расовой гигиены. И тот факт, что монография упоминалась в одном ряду с работами Менделя и Дарвина, слабо утешал. Не знай я об этом списке, возможно, не предложил бы с такой готовностью свои знания Сепика военным, когда Управление стратегических служб (будущее ЦРУ) вышло на меня. Возможно, я не стал бы участвовать в спасении трех американских шпионов на землях племени каминдимимбут. И, возможно, деревня Олимби не была бы вырезана – до последнего человека. И это все о моих попытках искупления.
После Генуи мы задержались еще в Гибралтаре, и вот, наконец, Ливерпуль.
Удивительно, как с расстояния в восемьдесят ярдов, да еще спустя два с половиной года, я тут же выхватил из толпы знакомый силуэт, седую голову, ладони, прижатые ко рту.
Все эти суровые, бесчувственные письма, угрозы лишить наследства, нотации о необходимости заняться серьезной наукой – и вот моя мать, обмякнув, рыдает у меня на руках.
– Она думала, вы никогда не вернетесь, – объяснил ее приятель, который привез ее в Ливерпуль. – Ей снились страшные сны.
А я столбом стоял, держа мать в объятиях, в толпе людей на причале, и пассажиры лайнера, ни одного из которых я так и не узнал, толкали нас, пробираясь в другие объятия. Сорок семь дней я разговаривал только с океаном, я почти не спал с момента выхода из Сиднея. Мать справилась с собой, сообщила, что я ужасно выгляжу, и повела к автомобилю, где села рядом со мной на заднее сиденье и взяла меня за руку. Я ни слова не писал ей о случившемся, но, кажется, она и так все знала. Запах нефти и копоти, запах Англии ударил в ноздри, а холодная сырость уже пробиралась к костям. “Ведик” сиял огнями в тумане. Наутро он продолжит путь через следующий кусок пустоты, дальше, в Нью-Йорк, но уже без меня. Я бросил последний взгляд на море, волнующееся и всклокоченное, могучая плоть которого навеки сохранит все, что когда-то поглотила.
31
В Америке я побывал лишь однажды. Избегать этой страны было нелегко, но многие годы мне это удавалось. Я отклонял приглашения, отказывался от преподавания. Но когда весной 1971 года мне прислали буклет об открытии в Американском музее естественной истории зала народностей Тихого океана, с фотографией церемониального дома на обложке и с цитатой из моей последней книги о киона, я почувствовал, что должен решиться на эту поездку.
Мне организовали персональное посещение выставки до ее официального открытия. А за мной и моей реакцией, пока я шагал по ковровым дорожкам, наблюдали директор музея, президент его фонда и несколько богатых меценатов. Персонажи балийского театра теней, маорийские патака, оружие моро. Диорама, представляющая деревню на Соломоновых островах, а на полке позади – “Дети киракира”, словно бог с иконы, взирающие на эту сцену.
– А здесь, – объявил директор, когда мы свернули за угол, – ваша излюбленная часть мира.
Удивительно, целое крыло, посвященное племенам Сепика. Много лет назад я передал музею то немногое, что у меня сохранилось из предметов киона, не рассчитывая когда-либо вновь увидеть их, и вот – все они здесь, аккуратно подписанные и расставленные в стеклянных витринах, как жуки тетушки Дотти. Расписные чашки из скорлупы кокоса, навигационная карта из палочек и ракушек, каури-деньги, несколько глиняных фигурок, подаренных мне на память. Страницы из номера “Океании” от ноября 1933 года, с монографией о Схеме – тоже под стеклом, разорванные в клочки, как я просил. Рядом поясняющая табличка – о научном прорыве и проницательности трех авторов монографии, встретившихся в канун Рождества 1932 года в Ангораме, о неправомерном использовании их теории нацистами, о моих последующих отказах переиздавать книгу и настойчивых просьбах удалить ее из всех учебных программ по всему миру. Если говорить кратко, эти усилия привели лишь к росту популярности монографии. Кроме разорванной статьи из “Океании” там лежали еще другие мои книги и книга, которую собрал издатель Нелл из ее заметок о Новой Гвинее и которая оказалась еще более успешной, чем ее первая монография. Другой стенд рассказывал о смерти Нелл в море, исчезновении Фена и моей долгой научной карьере. Хотя музей не получил никаких артефактов с Сепика от самой Нелл или Фена, недавно молодые антропологи повторили их маршрут и привезли множество предметов из племен анапа, мумбаньо и там.
Фен и в самом деле исчез. Все эти годы, насколько мне известно, о нем никто не слышал. Единственным, кто, по его словам, встретил Фена, был Эванс-Притчард
[46]: он, кажется, видел человека, похожего на Фена, в Эфиопии на реке Омо в конце тридцатых, но когда окликнул по имени, мужчина вздрогнул и стремительно скрылся.
