По поверхности озера дождь так грохотал, что уши не сразу привыкли к этому рокоту. В сухой сезон не осознаешь множества скрытых природных сил, но сейчас звуки и запахи вернулись; цветы, корни, листья – взбаламученные, разбуженные ветром и влагой – мощной волной выдыхали свои ароматы. Даже само озеро, пронзаемое дождевыми струями, источало резкий торфяной запах. Нелл словно стала меньше ростом и моложе, я легко представил ее тринадцатилетней, девятилетней, маленькой девочкой с фермы в Пенсильвании, и меня хватало только на то, чтобы смотреть и смотреть на нее. Не соображая, что давно уже молчу.
– Думаю, нам нужно зайти, – сказала она.
Я решил, она имеет в виду домой, но она повернулась ко мне спиной и сняла рубашку, уронив ее на песок. И вошла в воду в бюстгальтере и коротких американских панталонах, великоватых в бедрах.
– Я не умею плавать, так что лучше бы вам составить мне компанию.
Я торопливо скинул штаны и рубашку. Вода оказалась теплее воздуха, и было такое чувство, что я впервые за два года принимаю ванну. Я погрузился по шею и растянулся на поверхности воды, а дождь барабанил по озеру, как по листу серебра.
Она действительно не умела плавать. Как я не заметил этого раньше? Я плавал вокруг нее, но она продолжала стоять в воде, балансируя на цыпочках. Как же я хотел предложить ей помощь, научить ее, взять на руки, как когда-то на речке Кэм брала меня на руки мать, почувствовать вес ее тела в своих руках, коснуться пальцами кромки ее лифчика, намокших и оттого почти прозрачных трусов, вздувшихся под поверхностью воды. Я так живо почувствовал это, даже не прикасаясь, что пришлось отплыть в сторонку, дабы скрыть эффект, а потом поскорее вернуться, чтобы сквозь шум дождя расслышать, что она говорит.
Дождь хлестал и когда мы бежали домой. Мы переоделись в сухое, каждый в темноте своей комнаты. Я выудил из моих запасов какое-то древнее австралийское печенье, и она пошутила, неужели я вечно голоден. Я напомнил, что вообще-то в два раза выше ее, что породило спор о разнице между нами в дюймах, а это привело к измерению роста у столба, отмечанию его зарубками с последующим высчитыванием разницы. Я придерживал мерную ленту, на пальцы, влажные от озерной воды, налипли крошки печенья. Семнадцать дюймов.
– По горизонтали кажется гораздо больше. А по вертикали совсем не так заметно, правда ведь?
Мы стояли у этого столба почти вплотную друг к другу, и она жульничала, приподнимаясь на цыпочки, и лицо радостно запрокинуто, и дождь шуршит по тростниковой крыше, и я не понимаю, как же поцеловать ее, если не взять на руки, чтобы поднести к губам. И она рассмеялась, как будто я произнес это вслух.
Мы вернулись на диван, и вдруг само собой вышло, что я рассказал ей про тетушку Дотти, и Нью-Форест, и про свое путешествие на Галапагосы в 1922-м.
– Отец надеялся, что это путешествие сделает из меня биолога, но единственно стоящим оказалось открытие, что моему телу комфортно в жарком влажном климате. В отличие от вашего. – Я едва удержался, чтобы не погладить нежно ее испещренную шрамами руку.
– По материнской линии я родом из самого сердца Пенсильвании, из семьи фермеров. Видели бы вы меня зимой. Холод придает мне сил и бодрости.
– Не уверен, что готов выдержать такое зрелище, – расхохотался я. Но солгал. Именно этого я хотел больше всего на свете.
Она рассказала про своих “картофельных” предков, о бегстве во время Великого Голода, и мне сразу пришли в голову строки из “Баллады про Отца Гиллигана” Йейтса, и в итоге мы по очереди читали стихи.
После войны я выучил наизусть почти всего Брука, и Оуэна, и Сассуна
[41] и отчасти убедил себя, что это написано Джоном. Или Мартином, который и в самом деле писал стихи. Поэты военной поры слились в моей голове с образами братьев и моей собственной юностью, и я думал, что разревусь, дочитав до конца “Жестокость сердца”
[42] и строчку про то, что слезы не бесконечны, но нет. За нас обоих плакала Нелл.
Я стараюсь как можно реже вспоминать эти моменты, потому что опять начну рвать душу на части из-за того, что просто не поцеловал эту женщину. Я думал, у нас есть время. Несмотря ни на что, я был уверен почему-то, что у нас есть время. Первая ошибка влюбленных. Возможно, их единственная ошибка. Время для тебя и время для меня
[43], хотя я никогда не испытывал теплых чувств к Элиоту. Она была замужем. Она была беременна. И какое это в итоге имело бы значение? Что изменилось бы, поцелуй я ее тогда, тем вечером? Все. Ничего. Никто не знает.
Мы так и уснули, читая стихи. Кто их произносил и какие звучали строки, я не помню. А проснулись от того, что малыши Сема и Амини дергали нас за ноги.
25
Утро началось, как и предыдущее, с ребятни, толкавшейся у нее на коленях, с игры в ладошки и взрывов смеха. Бани принес кофе, и я сел работать за машинку Нелл. Несколько мальчишек подглядывали сквозь сетку. Чанта сегодня не явился, но я тщательно обдумал наш с ним разговор и набросал несколько вопросов для Текета, которые планировал задать по возвращении.
Чересчур рано и почему-то всех разом Нелл выдворила посетителей из дома.
– Что случилось? – спросил я.
– Ни одной матери, – сказала она. – Сегодня не пришло ни одной взрослой женщины. – Она уже собирала сумку. На ней было то самое голубое платье, в котором я впервые ее увидел. – Что-то происходит. В прошлом месяце было то же самое, но тогда они не впустили меня в дом. На этот раз я не позволю так легко от меня избавиться. К чаю вернусь. – И решительно вышла.
Фен тоже мог вернуться к чаю.
Несколько часов я провел среди груд книг и у книжных полок. Они притащили с собой громадную библиотеку, американские романы, о которых я вообще никогда не слышал, этнографические исследования, которые получили научные премии, а я о них не знал, книги по социологии и психологии с неизвестными именами авторов откуда-то из Калифорнии и Техаса. Целый мир, о существовании которого я едва догадывался. А еще у них была куча журналов. Я читал про выборы Рузвельта и загадочную штуку под названием циклотрон, ускоритель, который разгоняет элементарные частицы до миллиона электронвольт, и они расщепляются и образуют какой-то новый радий. Я бы читал весь день, но пришел Кануп и позвал меня на рыбалку.
Мы спустились к озеру. Небо прояснилось, и солнце палило, но на потрепанной грозой земле валялись поломанные ветки, листья, орехи и твердые незрелые фрукты. К лодке пришлось продираться сквозь завалы. По воде уже скользило множество каноэ, гребцами были одни мужчины. Я спросил, почему сегодня рыбачат мужчины, а не женщины.
