Малахов, понимая, что если замешкается, снова получит тычок дубинкой и возможно в зубы, тяжело поднялся с колен и двинулся на выход.
– Руки! – рявкнул пилот, или тот, кого Андрей знал как пилота Бориса Степанова.
На всякий случай Малахов сложил руки за спиной.
– О, уже не прикидывается, что ничего не помнит, – пробурчал штурман. – Какие же они все, твари, одинаковые.
Малахов вышел из камеры и на мгновение остановился, не зная, куда дальше надо идти. Очередной удар дубинкой по спине указал направление. Андрей побрел по коридору, только сейчас почувствовал, что его руки и ноги сковывают тяжелые цепные кандалы.
– За-пе-вай! – рявкнул конвоир, считавшийся Виктором Переверзевым.
– Что? – от неожиданности переспросил Малахов, чем опять привел охрану в ярость.
Еще один крепкий удар дубинкой был лаконичным ответом.
– За-пе-вай! – повторилась команда.
– Белая армия, черный барон… – тихо затянул Андрей старый марш.
– Что?! – Вопль командира прервал малаховскую унылую песню. – Ты забыл слова гимна «КС-6»?
– Я не знаю… – осторожно ответил Малахов.
Удар по почкам отключил дыхание, Андрей, остановившись на секунду, согнулся, но следующий, еще более жестокий, погрузил его в темноту.
Резкий запах, режущий слизистую носа, вернул Малахова в сознание. Он открыл глаза. Над ним склонилась Катя. Черепа в ее петлицах дрожали и расплывались белыми пятнами.
– Очухается, – резким, как звон циркулярной пилы, голосом сказала девушка. – Только надо его ко мне, иначе он может потом не встать. Кто вам, прапорщик, позволил вышибать из него дух?
Катя обращалась к Протасавицкому. Ещё не совсем четко воспринимая окружающее, Андрей отметил, что на Катиных плечах торчали в стороны жесткие погоны, чем-то напоминающие привычные подполковничьи.
Грубо, так что Малахов чуть опять не потерял сознание, его подхватили под руки и потащили по коридору.
– Носилки… – пробормотал Андрей.
– Вот сам и принесешь в следующий раз, – ухмыльнулся конвоир Степанов.
Малахова притащили туда, где в другой реальности был медотсек. Но ни модуля реанимации, ни мягкого света, ни белоснежных шкафов там не было. В центре стоял большой цинковый стол, на который водрузили заключенного, а рядом небольшой столик на колесиках. На нем аккуратно расположились разнообразные щипцы, трепанационные пилы и зловеще мерцающие в полумраке шпицы.
– Можете идти, – строго приказала Катя. – Обойдусь без вас.
Как только дверь закрылась, Андрей слабым голосом произнес:
– Катя, это всё безумие!
– Заключенный, я вам не Катя! Я старший есаул медицинской службы охранного куреня Синельникова! – зло прошипела девушка. – И если ты ещё хоть раз назовешь меня по-другому, я с тобой сделаю то, что прошлый раз.
– Я ничего не помню, – устало произнес Малахов, уже не веря, что всё это наваждение кончится.
– Он не помнит! – Девушка рывком сбросила с левой ноги Андрея ботинок, который оказался без шнурков. – И это не помнишь?
С трудом приподняв голову, Малахов увидел, что на ноге отсутствуют три пальца.
– Ещё один акт неповиновения – и я тебе отрежу уже совсем не палец! – Есаул злобно осклабилась.
– Я не помню, где я и почему. – Андрей без сил откинул голову на цинковый стол.
– Заключенный тринадцать двадцать два тридцать один находится в федеральной тюрьме по обвинению в преступлениях против человечности, – отчеканила девушка. – Ты что, совсем дебил? Ты не помнишь, как выволок из зоны эту пирамидку, как за тобой в города нашей страны ринулась вся эта мерзость? По твоей вине погибли сотни тысяч мирных подданных! Только благодаря нашему атаману, избранному великим собранием, удалось остановить это нашествие. И это именно он, своей милостью, отменил тебе смертный приговор! Но это был приговор нам! Торчать тут, на этой богом проклятой тюрьме за несколько световых лет от Земли… Хорошо, хоть скоро смена.
– А мой отец?
– Ты не знаешь, куда отправляются члены семьи изменника Империи? Сто лет без права переписки. А на Земле знают, что ты казнен. В прямом эфире тебя асфальтным катком раскатали. Сколько было шуму, нельзя, мол, для такого мерзавца такую гуманную смерть… – Синельникова склонилась над столиком с инструментами, словно не знала, что выбрать. – Но вот в чем не откажешь нашему атаману, так это в справедливости! Каждую неделю тебе положены инъекции. От них ты не умрешь, но будешь молить о смерти! Месть таким, как ты, должна быть разумно жестокой.
– Я ни в чем не виноват, – безнадежно прошептал Малахов. – Ни в чем!
– И до тех пор, пока ты будешь упираться и не признаваться в своём преступлении, доза инъекций будет только расти. А ведь ты же уже не возражал последнее время, почему вдруг опять за своё?
Холодная и острая игла впилась в ногу Андрея. Сначала по телу пробежало тепло, но потом, словно наваливаясь извне, его стала захватывать нестерпимая боль. Судороги сковали мышцы, тело изогнулось в кататоническом ступоре. Малахову слышался явственный хруст ломаемых костей рук и ног. И как страшное видение – лицо Кати, обрамленное светлым пушистым ежиком волос, наблюдающей за его агонией с явным удовольствием. Боль прекратилась только тогда, когда сознание Малахова заволокла чернота.
Глава 24
– Да куда мне, убогому? Это вы в Зоне все такие крутые, такие все и всюду понимающие. А не кажется ли тебе, уважаемый Кривошип, что ты в бирюльки с гусарами играешь? Не думал ты никогда, что Зона твоя – говно? Что это только собрание твоих собственных комплексов и твоих собственных детских страхов? Не думал ты, что на расстоянии десяти метров от Зоны о ней уже никто не помнит? – Вадим вдруг взбеленился не на шутку. – Ты понимаешь хоть, что все, что вокруг нас, – это геморрой планеты? В котором ковыряться – позорно? Сюда только фекальные массы мира сливаются. А ты, славный сталкер, роешься в них и ищешь что-то в надежде, что кто-то проглотил бриллиант. Ройся сто лет в дерьме, и ты найдешь «Кохинор»! А за двести – ты найдешь печатающую машинку, которая за тебя напишет венок сонетов.
– Венок сонетов я и сам напишу, – неожиданно возразил Шип.
– Говно твои стихи! – не останавливался Вадим.
– А ты читал? – не на шутку обиделся Шип.
– Не провоцируй меня на цитату. – В голосе Вадима послышалась усталость. – Давай искать дальше. Много вас тут, сообщающих, что в Зоне надо разбираться и прожить в ней сто лет. А копнешь глубже, выясняется, что мнение свое высказал сопляк, который дальше бара не выходил. Впрочем, к тебе это не имеет отношения. Хоть ты, конечно, и фрукт.
– Я обиделся, – сообщил Юрий.
– Тут только Бай имеет право обижаться. Его все ругают, а никто не видел. Это обидно.
