– И как тут с трансп’ртом? – небрежно спросила она.
– Зависит от того, кто вы.
Человек в кожаной куртке произнес:
– Постарайтесь говорить по-русски, товарищ. Живя в Риме…
– Русски? – произнесла госпожа Корнелиус на своем отвратительном и одновременно прелестном русском. Было легко понять, как она, с ее красотой, очарованием и акцентом, завоевывала сердца большевиков высшего ранга. Она мешала чекисту гораздо сильнее, чем я. Девушка рассмеялась. Комиссар отвернулся, чтобы скрыть свой угрюмый вид. – Если хотеть, Иван. – Казалось, что она всех называла этим именем. – Это очен хороши товарыш. Он ехать в Одесса, работать там для партия чтоб. Его знать многи товарыш исчо с петроградски время. Думай, вы знать: он с товарыш Сталин – старый други.
Так называемые сибирские большевики имели тогда больший авторитет среди рядовых членов партии. Сталин для меня оставался тогда только именем, которое связывали с различными неудачными кампаниями во время Гражданской войны; он не пользовался популярностью в среде еврейской интеллигенции, определявшей политику партии.
Я сказал, вытащив часы, что, вероятно, опоздал на одесский поезд. Чекист сделал шаг назад и взял свою папиросу, лежавшую в пепельнице.
– Поезд остановили. Его будут обыскивать в Фастове.
– Тогда все в порядке. – Я даже не стану пытаться передать русский язык госпожи Корнелиус. – Вы можете послать телеграмму и приказать им немного задержать отправление.
– Но как мне добраться до Фастова? – резонно спросил я.
– Так же, как солдат, – ответила она. – На машине.
– Я не настолько богат…
Она хлопнула меня по плечу и начала надевать огромную лисью шубу и такую же шапку.
– Брось! – сказала она по-английски. – Мы пое’ем на моем черт’вом автом’биле, ’от так!
По ее приказу матросы собрали мои вещи, уложили чемоданы в большой «мерседес», который стоял у дверей отеля. По снегу разлилась маслянистая лужа. Мне на миг показалось, что это кровь. «Садись», – сказала госпожа Корнелиус. Я опустился на заднее сиденье. Мне не доводилось ездить в такой машине. Крышу подняли, и внутри было тепло. Она по-русски спросила водителя:
– Что с бензин?
– Куда нужно ехать? – На водителе была красноармейская шапка-ушанка с огромной красной звездой спереди. Вся прочая его одежда показалась мне обычной для царской армии походной формой: полушинель, перчатки, шарф, чтобы защитить лицо от холода, и защитные очки.
– Фастов? – обернулась ко мне госпожа Корнелиус.
– Фастов, – подтвердил я.
– Хватит, чтобы добраться туда и обратно. – Водитель был удивлен.
– Превосходно.
Чекист стоял у входа в гостиницу, засунув руки глубоко в карманы. Он выглядел очень внушительно. Тут я вспомнил:
– У вас мои бумаги, товарищ.
Как будто лишившись последнего утешения, он вернул мне документы. Он, должно быть, крепко держал их. Чекист явно не одобрял поведения госпожи Корнелиус, но не имел никакой власти над ней. Теперь он лишился власти и надо мной. Он стал похож на демона, изображенного в пентаграмме.
– Не забывать о телеграмма, – сказала ему госпожа Корнелиус. – И если товарыш Троцки на связь выходить и обо мне спрашивать, говорить ему, что я посажу товарыш Пьят на поезд до Одесса.
– Да, товарищ! – Чекист впился в нас взглядом.
Усмехающиеся матросы помогли завести двигатель «мерседеса», машина начала трястись и реветь. Двое моряков вскочили на переднее сиденье рядом с водителем. Третий встал на подножку, вскинув винтовку на плечо. Водитель нажал на рычаг, и мы с шиком рванули с места под красным флагом с серпом и молотом. Мы ехали в официальном большевистском автомобиле! Не раз по дороге нас приветствовали красные победители. Думаю, что госпожа Корнелиус оценила иронию происходящего. Она часто махала рукой остающимся позади, но при этом была больше похожа на королеву, чем на товарища. Именно тогда – едва ли не впервые – я почувствовал, как обретаю свободу. Позднее мне довелось часто испытывать подобное, и я всегда ценил такие моменты. Они все связаны с новым столетием. Я имею в виду не сексуальное освобождение, а свободу полета, свободу плавания, свободу скоростного передвижения на поезде, свободу моторных машин. В том чудовищном немецком автомобиле, охраняемом элитой революционной армии, рядом с красивой иностранкой (ее духи с ароматом роз, ее меха, ее замечательный цвет лица, ее элегантную самоуверенность я помню до сих пор), я познал свободу мотора. Я решил обзавестись таким же автомобилем как можно скорее. Госпожа Корнелиус также наслаждалась поездкой. Она смеялась: «Мы прям пара уцелевших, ты и я, Иван. Вот за что я люблю тьбя».
Я все еще пребывал в изумлении от всего происшедшего. Именно она, в конце концов, спасла меня. Если бы не вмешательство госпожи Корнелиус, меня бы убили. Она толкнула меня в бок: «Никада не думай о смерти!»
Внезапно я рассмеялся – такой смех могла вызвать лишь она одна. Я хохотал как ребенок.
Мы мчались по направлению к Фастову вдоль бесконечной липовой аллеи. Я вспомнил свою цыганку Зою. Вообразил, что везу ее в этом автомобиле. Моя фантазия не имела ничего общего с неверностью по отношению к моей спасительнице. Госпожа Корнелиус не вступала со мной в сексуальную связь. Я даже не мечтал об этом. Она – моя лучшая подруга. И все потому что я оказался в Одессе у дантиста и умел говорить по-английски! Все мои успехи с тех пор были, как правило, связаны с ней. Она стала моей матерью, сестрой, богиней, ангелом-хранителем. И все же, по большей части, она едва замечала меня. Я забавлял ее. Она привязалась ко мне, как к любимому коту. Не больше – но и не меньше. И, подобно любимому коту, я выжил, чтобы обеспечить ей немного комфорта на склоне лет. Она почти не старела. Наверное, только на шестом десятке она начала хворать и набирать вес, хотя всегда отличалась внушительными женскими формами.
Я ненавижу тощих девочек, пытающихся подражать мальчикам. Нет ничего удивительного, что сегодня кругом гомосексуалисты. В двадцатые годы встречались худышки, но госпожа Корнелиус всегда оставалась женственной. Я не могу сказать, что с той же определенностью, как она, способен обозначить свои сексуальные предпочтения, но в этом, полагаю, мне следует винить князя Николая Федоровича Петрова и, возможно, даже моего кузена Шуру, невольно показавшего мне, что женщинам нельзя доверять: они слишком стараются угодить множеству мужчин сразу. Это мужской мир. Те жеманные идиоты, которые приходят в мой магазин, понятия не имеют, что я повидал в жизни. Я понимаю каждое слово, каждый намек, каждый жест. Мир начался не в 1965‑м. Возможно, именно тогда он кончился. Любовь, спокойствие, понимание… Эти ценности теперь важны только для пожилых людей. А стариков больше не уважают. В России, если бы я жил там, меня назвали бы старым занудой, boltun. Мы смеялись над такими в Киеве. Я их хорошо помню: евреи с Подола, у которых не было ничего, кроме сплетен и воспоминаний, ошибочно принимавшихся за жизненный опыт. Подобная сентиментальность всегда раздражала меня и бесит до сих пор. Нет ничего удивительного в том, что дети этих людей бунтуют и становятся жестокими, прагматичными революционерами; цинизм – оборотная сторона всякой сентиментальности.
