Около прилавка, поставив одну ногу на скамью, аккордеонист наигрывал модные песни об известных актерах и актрисах, о Распутине, о наших поражениях и победах на войне, о местных знаменитостях (эти песни были самыми популярными, но непонятными для меня). Эти песни встревожили меня гораздо больше, чем здешнее общество. Некоторые куплеты казались очень радикальными. Я прошептал Шуре, что в кабак, вероятно, скоро явится полиция. Шура расхохотался.
– Кабак под Мишей, – сообщил он мне. – А Миша главный на Слободке. Никто: ни армия, ни полиция, ни сам царь – не посмеет совершить налет на Эзо. Только сам Миша, но зачем ему это? Он ведь один из владельцев этого заведения.
Я поинтересовался, кто такой Миша. Несколько посетителей услышали вопрос и похлопали меня по плечам.
– Спроси еще, кто такой Бог! – сказал один из них.
Я узнал, что речь шла о скандально известном местном бандите, одесском Аль Капоне, известном как Миша Япончик. У него в банде было якобы пять тысяч человек, и власти предпочитали вести с ним переговоры, нежели угрожать ему. Почти все в Одессе имели прозвища. Меня Шура представил как Макса Гетмана из-за того, что я рассказал ему в поезде о своей казачьей крови.
– Он киевский гетман, – пояснил Шура.
Хотя Шура преподнес это как шутку, его друзья все равно посмотрели на меня с уважением. Я понял, что меня приняли. Еще несколькими днями ранее я бы испугался, оказавшись в компании богемы, но теперь начал учиться одесской терпимости. Я решил не судить об окружающих по внешнему виду – так же, как они не судили обо мне. Шура ловко пользовался своими преимуществами и умело использовал всех вокруг. Он восхищался и вызывал восхищение. Кузен был в большом фаворе у взрослых завсегдатаев Эзо. У него имелось множество друзей-ровесников, и он гордился ими:
– Это Витя Скрипач, он когда-нибудь станет великим музыкантом. Это Исаак Якобович, самый ловкий зазывала на рынке. Это Малышка Граня, тебе нужно посмотреть, как она танцует. Познакомься с Борей – он ничего не видит без очков, но числа слушаются его; все хотят, чтобы он занимался их счетами… Вот Лева, он живописец получше Мане, попроси, чтобы он пригласил тебя в гости… Купи картину, если сможешь… У него там такие холсты! Новый Шагал!
По словам Шуры, все были героями и героинями, и хотя он говорил шутя и никогда не относился к своим словам серьезно, все-таки мог возвеличить самого что ни на есть обычного человека и воодушевить его. Еще до конца завтрака я сам превратился в великого изобретателя, ожидающего патентов на дюжину различных машин, получившего десять золотых медалей от академии и уже готового пожинать плоды успеха в Петербурге. Я начал в это верить. По крайней мере, я верил Шуре. Он всегда оставался оптимистом.
Я опьянел от водки и гренадина и от общества девиц в ярких блузах и юбках, с густыми темными волосами, нежными восточными глазами, громким смехом и быстрым, мягким, почти неразборчивым говором. Мир теперь не был ограничен домашними делами и учебой. В нем нашлось место развлечениям и радостям. Я начал смеяться. Я пытался подпевать, моя рука обвилась вокруг толстой дамы, от которой пахло одеколоном и грузинским вином; она любезно подсказывала мне слова.
Подпевая, я заметил: кто-то указывает рукой в нашу сторону. Мужчина в костюме в тонкую полоску, в желтом жилете, в желтом галстуке-бабочке, в желтых с белым ботинках остановился в дверном проеме, поглаживая пальцем усы. Он казался неуверенным в себе и в то же время необычайно высокомерным. Он походил на короля, оказавшегося рядом с простолюдинами, который сам не мог понять, как следует себя вести. Мужчина прошел между столами, приблизился к Шуре и вежливо заговорил на идеально правильном русском. Я повернул голову и предположил, что он француз. Он еле заметно улыбнулся и ответил, что это правда. Мы обменялись несколькими фразами. Потом мужчина обратился к Шуре:
– Я все еще интересуюсь зубными протезами. Их сейчас в Париже не найти.
– Идет война, сейчас все в дефиците, месье Ставицкий, – рассмеялся Шура. – В прошлом году вы занимались экспортом, теперь перешли на импорт. Вы увидите, что с голландцем легко иметь дело. Он сам заинтересован, и у него большие связи.
– Как его найти? – спросил Ставицкий.
– Позвольте мне устроить встречу. Он не любит, когда приходят к нему в операционную. Есть на чем записать?
Ставицкий вытащил отделанную серебром записную книжку. Шура взял карандаш и написал там несколько слов.
– Увидимся там около шести. Я вас не подведу.
Ставицкий стиснул плечо Шуры:
– Знаю. Я слышал, что голландец в деле.
Когда Ставицкий ушел, я спросил про дантиста: я чувствовал приступы зубной боли уже давно, возможно, что-то случилось с коренным зубом.
Шура улыбнулся:
– Вся семья к нему ходит. Если болят зубы, надо его навестить. Услуги дантиста стоят дорого, но у нас совместные дела, так что можно договориться подешевле. Но лучше в Одессе никого нет. Мы можем как-нибудь сходить к нему вместе. Идеальный предлог.
Я сказал, что, если зубная боль усилится, я воспользуюсь Шуриным предложением. Связи моего семейства преодолевали все социальные барьеры. В Англии или Америке это было обычным делом, но в России в 1914 году существовало бесчисленное множество замкнутых каст. Они могли пересекаться лишь в богемных или интеллектуальных кругах, но даже здесь присутствовала некоторая натянутость. Вот почему, мне кажется, заведение Эзо в Слободке произвело на меня столь сильное впечатление. Больше никогда я не чувствовал такого товарищества. Несомненно, я ощутил это, потому что не знал механизмов, управлявших отношениями между людьми, встречавшимися у Эзо. Я был, попросту говоря, невинен. Тем не менее я отбросил предвзятость и предубеждение в одно мгновение. Здравый смысл не посещал меня все те несколько месяцев, что я провел в Одессе.
– Он голландец, – добавил Шура, – хотя я могу поклясться, что на самом деле – гунн. Надеюсь, никто об этом не узнает.
– Ты хочешь сказать, что он шпион? – Я внимательно читал газеты.
– Это мысль. – Шура усмехнулся. – Но я не совсем это имел в виду. Идем, у нас есть время прогуляться к Фонтану. Тебе нужно немного осмотреться, а я смогу подышать свежим воздухом.
– Я лучше бы остался здесь, – ответил я.
Шуру это обрадовало.
– Можешь приходить сюда, когда захочешь, – теперь все знают, что ты – мой друг.
Когда мы уходили, все пели шуточную песенку о китайце, который влюбился в русскую девушку и, не добившись взаимности, сжег дотла ее дом. Это на самом деле недавно случилось в Севастополе. Китайцам в России всегда не доверяли. Ирония, конечно, заключалась в том, что они трудились рука об руку с евреями в годы революции: евреи действовали умом, китайцы – силой. Нашу славянскую настороженность по отношению к азиатам легко объяснить: ведь они пытались вторгнуться на нашу территорию многие сотни, если не тысячи, лет.
Шура повел меня к остановке трамвая, расположенной на тихой широкой улице. В конце концов мы сели на трамвай номер шестнадцать, который шел к Малому Фонтану
[45]. Шура, устроившись на переднем сиденье, показывал мне достопримечательности, ни одной из которых я не запомнил. Я хорошо помню номера трамваев и имена людей, но в моей памяти не остается никаких сведений о соборах и музеях. Мы оставили позади длинные прямые улицы и оказались на открытой местности. Вдали было бескрайнее изумрудное море.
