Германия – великая страна. В Германии я был никем. Из Германии я уехал никем. Все логично. Что делать в Германии человеку с испанским паспортом? Германия – маленькая страна, меньше Испании. Разница небольшая, совсем небольшая. В Германии есть печка. В Германии есть дрова. Мне нравится, как горят дрова в печке. Мне нравится смотреть на огонь. И дверь на улицу в Германии совсем не такая, как в Испании. Дверь на улицу намного прочнее и надежнее.
Иногда меня приглашали в гости. Всем хотелось пригласить в гости известного писателя. Добрые испанцы встречали меня, как и подобает встречать почетного гостя. Восторженные итальянцы хотели видеть и слышать меня снова и снова. Меня очень любят итальянцы.
Суровые викинги – норвежцы и шведы – сдержанно и немного строго показывали мне подлинные свидетельства своего величия. Музеи, театры и хоккей. Рестораны и маленькие закусочные принимали гостя с мрачным достоинством. Все было изумительно вкусно, абсолютно изысканно. Норвежцы были гостеприимнее испанцев. Норвежцы скромно и честно собирали для меня деньги. Норвежцы помогли мне именно тогда, когда никто другой не мог или не умел помочь. Я уважаю Норвегию.
Америка – далекая и прекрасная страна, страна мечты и надежды для миллионов людей на планете. Америка, великая страна «от моря и до моря», вблизи оказалась обыкновенными США. Мне нечего было предложить этой великой стране. США – большая страна. В США все большое. В США я мог кататься по улицам на американской инвалидной коляске, видеть людей, спешащих на работу, бродить по улицам американской столицы. Всё. Всё остальное за деньги. Ничего интересного. Когда мне стало плохо, совсем плохо, незнакомые русские люди слали мне деньги и слова сочувствия. Я уважаю русских. Русские жестоки и благородны. Русские не пьют. Совсем не пьют. Но я почти уверен, что, когда мне стало плохо, совсем плохо, по всей России и за ее пределами тысячи русских подняли рюмку водки или стакан чая за мое здоровье.
А потом я устал. Совсем устал, как устает всякий человек к концу жизни. Потом я устал считать деньги. Потом я устал оценивать каждый человеческий поступок в долларах и центах. Потом я понял, что американцы неплохие ребята, но это «не моя чашка чая». И когда понял, я уехал из этого слишком раскаленного, слишком концентрированного рая. Я уехал умирать.
Я хотел умереть у моря. Я никогда не видел моря. Я никогда не видел, как солнце садится в океан. Израиль – огромная страна, больше Америки. Я хотел увидеть море перед смертью.
В Израиле меня встретили, как почетного гостя. В Израиле меня посадили за стол. Мне предлагали самое вкусное в мире мясо, я пил прекрасные израильские вина. Для меня собрали лучшую в мире инвалидную коляску. Моей американской жене предложили лучшую в мире работу, моя дочка пошла в самую лучшую в мире школу. Но я прекрасно понимал, что это не навсегда. За годы эмиграции я привык, что я везде и всегда буду гостем. Рано или поздно гость уходит, унося с собой прекрасные воспоминания. Рано или поздно гость встает из-за стола.
Мы все гости в этом мире. Но я был особенным гостем. Мой срок истек, пора было уходить. Флажок на шахматных часах почти упал. Мое время истекало. Израильский анестезиолог – мы разговаривали по-испански, но это неважно в стране сотен языков – прилаживал мне маску к лицу, я успел спросить у него: «Сколько еще?» Я спросил и заснул. Прошло полгода. Полгода достаточный срок, чтобы понять – израильские врачи сделали невозможное. Через полгода стало ясно, что вопрос «сколько еще?» уже не имеет смысла. Я остаюсь гостем в этой бескрайней и прекрасной стране. Я гость. Вечный гость.
Хлеб
Пекарня. Обычная пекарня. Из магазина выходят люди. Пятница. Я стою на улице и наблюдаю. Мне нравится наблюдать. Мне нравятся люди. Мне нравится запах свежеиспеченного хлеба.
Папа с дочкой. Папа абсолютно счастлив. Цвет кожи у папы приблизительно как и у меня. Папа покупает хлеб. Папа покупает много хлеба. Он набирает хлеба еще и еще. Дочка говорит что-то папе. Я не знаю их языка, но понимаю все. Папа покупает дочке небольшую булочку. Дочка говорит скороговоркой уже почти понятные для меня слова на иврите. Она благодарит за хлеб.
Из пекарни выходит хозяин. Он уверенно подходит ко мне. Мы разговариваем. Я пытаюсь подобрать язык общения. Мой собеседник тоже пытается. Он знает фарси, арабский и еще пару языков, которых я не знаю.
В пекарню заходит человек. Он очень бедно, но очень чисто одет во все черное. Он берет хлеб и уходит.
Иврит. Нам с пекарем остается только иврит. – Я не один, – говорю я. – Я недавно приехал.
– Но у тебя будет хлеб на субботу?
– Да, конечно.
– Ты живешь не один?
– У меня жена и дочка.
Человек, который делает хлеб, смотрит на меня радостно.
Я не один. У меня будет хлеб на субботу.
У меня всегда будет хлеб на субботу.
Не жалею
Всю жизнь мечтал ходить. Я не научился ходить. Но я не хотел ходить ради ходьбы. Я хотел бегать. Я мечтал не просто бегать, я мечтал бегать быстрее всех. Не важно, есть у тебя ноги или нет, можно оказаться там, где хотел, умея бегать или не умея. Достаточно иметь ноги не навсегда, вполне достаточно иметь ноги в детстве. Очень неплохо доказать в детстве свою способность бегать. Это на самом деле круто, имея две ноги и две руки, получить университетскую корочку, водительское удостоверение или любую другую бумажку, доказывающую, что ты человек.
Потом – ладно. Совсем не важно, кто ты будешь потом. Ты уже все доказал. Если ты вложишь достаточно в свое будущее, потом, там, в коляске или на костылях, ты останешься как все. Как все ходячие. Мне бы этого было достаточно, вполне достаточно. К тридцати годам я мог бы стать всемирно известным астрофизиком. Неплохо. Очень многие были бы рады стать астрофизиками. Коляска – это облом. Коляска – это полный облом. Никто не хотел бы оказаться в коляске. Но быть астрофизиком в коляске лучше, чем просто быть в коляске.
Великие спортсмены и великие актеры тоже могут оказаться в коляске. Это совсем плохо – оказаться в коляске, если ты всю жизнь демонстрировал людям силу мышц и железную волю. Это трудно, очень трудно тратить ресурсы своего тела только на то, чтобы не выглядеть жалким, надрываться, выбивая из жизненного потока тарелку невкусной еды и стакан молока. Актеру театра не так легко живется. Актер должен выворачивать свою душу наизнанку, стараться, кровью и потом доказывать свое право на жизнь. Актер должен доказывать свое право на жизнь, а публика не должна почти ничего. Публика дает актеру деньги. Деньги – эти билетики, эти серьезные билетики, дающие право на жизнь, достаются актеру очень нелегко. Иногда, очень редко, актера театра зовут сниматься в кино, но кино, давая актеру деньги, засасывает человека в дьявольский круговорот игры со смертью. Публике всегда хочется большего, публика всегда недовольна и зла. Как же, ведь они заплатили. Им мало, им все равно мало. Актер выворачивает перед публикой свою личную жизнь, свой банковский счет, свои личные встречи и расставания. Актер может сорваться, выпить лишнюю рюмку, съесть лишнюю таблетку, послать в вену совсем не нужную дрянь. Но публике и этого мало. Чем больше подлинного страдания, тем лучше. Еще одна рюмка, еще одна таблетка, еще один укол. Иногда мне кажется, что публика права. Ведь зритель в кино- или в любом другом театре, заплатил честно полученными деньгами. Зритель в кинотеатре тоже вынужден лицедействовать, чтобы получить работу. Зритель в кинотеатре честно заплатил своими повседневными, такими обыденными в реальном мире часами своей монотонной и такой же короткой, как и у актера, жизни.
