Несмотря на то что сама крепость была разрушена (некоторые, самые важные, фрагменты равелинов и стен обвалились, другие ушли под землю), более или менее сохранился ее остов. И, по счастью, замковый камень, два с лишним века назад заложенный самим Петром. (Позже именно это, последнее, обстоятельство дало повод одному из двух главных реставраторов – чье непререкаемое главенство с течением времени окончательно и бесповоротно определилось, более того, было всеми и повсеместно признано, – сравнить императора Петра с его евангельским тезкой, а Петербург – с Римом, на развалинах которого выросла новая духовная цивилизация, бросившая вызов прежним urbi et orbi. А значит, может вырасти и теперь.)
Прежде чем присоединиться к группе, лепившей и обжигавшей кирпичи, я внимательно осмотрелась. В отличие от меня, вышедшей из леса, эти люди работали давно. Но, глядя на плоды их трудов, даже новичку становилось ясно: несмотря на общую вдохновенную решимость, в полной мере крепость восстановить не удастся – уж слишком много образовалось провалов, разрушений и утрат. К этим проблемам добавлялась нехватка рабочей силы – я имею в виду не нас, молодых-необученных, чьей квалификации хватало разве что на то, чтобы лепить или, в лучшем случае, обжигать сырые кирпичи. Впрочем, и это бы еще полбеды. Беда в том, что в строю – за редким и драгоценным исключением – практически не оставалось тех, кто перенял свои знания и умения из первых рук: от непосредственных носителей тайны, которую хранил в себе «петербургский текст».
На практике это означало, что им (не пленным, а пленникам идеи), решившим именно на этом поле реализовать свой врожденный талант ученых-гуманитариев, приходилось доходить до многого собственным умом. Вплоть до особого языка, одновременно явного и тайного. Не в последнюю очередь он был создан для того, чтобы ларвы, шнырявшие туда-сюда подобно городским крысам, при всем желании не могли его разгрызть. Время показало, что эта цель была достигнута. Как ни тщились, как ни точили зубы ларвы, как ни привлекали на свою сторону его ослабевших носителей – из числа перебежчиков, которых и на этой войне нашлось немало, – овладеть этим новым языком, во всяком случае в полной мере, им так и не удалось.
Упомянув перебежчиков, я должна сказать, что причины, по которым они могли переметнуться в стан врага, были самыми разными: от вульгарно-меркантильных – пожрать, типа, вволю – до условно уважительных. Не надо забывать, что еще недавно, именно здесь, на месте свежего раскопа, действовала тюрьма: словно темной невской водой ее стены пропитались всеобщим страхом, ломавшим и не таких как мы храбрецов. Тех времен я (во всяком случае, в полной мере) не застала, однако помню челноки и барки, когда, оттолкнувшись от узкой кромки уцелевшего песчаного пляжа, они, перебежчики, устремлялись вверх по течению, курсом строго на восток в направлении Большого дома: серого здания, маячившего за пролетами и быками Литейного моста.
Что касается тайного языка, они, выбравшие свою судьбу кто добровольно, а кто и по принуждению, вскорости его забывали (к тому же и сам язык не стоял на месте, с годами он развивался и креп) – причем до такой степени, что, улавливая в наушниках отдельные языковые пассажи, слышали, как говорится, звон, но уже не могли определить, где он. (Стоит отметить, что следы той, теперь уже давней драмы, разыгранной на подмостках застойного времени, можно обнаружить и по сию пору, когда в речах отдельных ораторов от официоза нет-нет да и мелькнет словцо или выражение, заставляющее мою память вздрогнуть.)
Так или иначе, мы, оставшиеся, делали общее дело – никаких сомнений в этом у меня нет. Как, впрочем, и в том, что, оставаясь в границах общего дела, каждый из нас преследовал и свою собственную цель. Таким же двояким (а если угодно, двойственным) образом действовала и я, когда, копошась в своем углу, затворяла смесь: из глины с некоторой толикой песка.
Уходя за рамки символических смыслов, цель, которую я, помимо общих, для себя ставила: добиться верной пропорции языковых средств, литературных приемов, внутреннего смысла и наложенных на него слов – при том что сами слова, а равно и их сочетания, должны обладать тем особым, подлинным звучанием, которое возникает лишь там, где небесные звуки пробиваются сквозь навязчивые и одновременно невнятные шумы земли.
Преследуя эту цель, не порывающую с настоящим и глядящую не столько в будущее, сколько в прошлое (и именно по этой причине наводящую прочный понтонный мост между этими, разделенными настоящим временем, берегами), цель, прямо скажем, идеальную и, как любой идеал, вряд ли достижимую (но такая уж нам досталась эпоха – поиска идеалов
[57]), – я держала ушки на макушке, внимательно наблюдая за результатами ученых штудий наших признанных вожатых, применявших в своей работе щадящую «римскую методику», согласно которой подлинные фрагменты не скрываются под новой кладкой, а ею окружаются – тщательно и со всеми возможными предосторожностями. Позже я приноровилась использовать ее в своей работе. И делаю это до сих пор, восстанавливая историю семьи.
Ошибется тот, кто из всего сказанного сделает поспешный вывод: будто мы, работавшие бок о бок, были сплошь единомышленниками. Когда речь о человеческой деятельности, единомыслие – идеологическая химера: из тех, коими уснащены средневековые соборные декоры в предупреждение либо в назидание беспечным потомкам. Как никогда со времен европейского средневековья, это универсальное правило дало знать о себе в наши черно-белые, те, мутные времена, отравленные отчаянием, принимавшим порой самые разные формы – от безотчетного страха до глухой тоски.
Остается только гадать, не по этой ли «формальной» причине наше тогдашнее новоначальное братство оказалось не таким уж, теперь я смею это сказать, невинным. Ведь в нем (кроме универсального, подстерегавшего всех и вся соблазна вступить в коллаборационистскую связь с оккупантами) был силен и прочен элемент обыкновенного бытового эротизма. Некоторые из нас (кто по недомыслию, а кто и по склонности своей нехитрой натуры) принимали эту соблазнительную сторону жизни за главную жизненную цель. А с другой стороны, быть может, им, вступающим в эти беспорядочные связи, казалось, будто тем самым они избегают других, упорядоченных, худших, к которым власть – желая направить энергию населения в русло ее собственных безумных задач и целей – надеялась их склонить.
Так или иначе, обетов – за редким исключением – мы друг другу не давали. Во-первых, обет сродни присяге (в партизанской среде присяги не практикуются). Однако нас останавливали и другие соображения: ведь в глубине души и положа руку на сердце мы знали: настанет день, когда наша общность рассыплется. Каждый из нас пойдет своим путем.
Надо признать, что, кроме вышеозначенных аспектов, был здесь, увы, и некоторый элемент театральности – вдохновенной игры в непреходящие европейские ценности, которые всяк из нас понимал по-своему. Возможно, именно по этой причине потом, уже в новую эпоху, когда оккупационная власть на короткое время пошатнулась (многие даже поверили, будто вражеское всевластие закончилось), далеко не каждый из нас выдержал этот новый искус. Правда в том (говорю об этом с горечью), что – после долгих лет испытаний – эфемерная, сиречь дарованная свобода не всякому застоявшемуся коню оказывается в корм.
