Я слушала и – словно воочию – видела тот счастливый день, когда в ворота горбовского дома въехали скрипучие подводы, груженные неподъемными деревянными ящиками, в которых это «самое новейшее оборудование» и было доставлено: сперва на поезде из Петербурга до Твери, далее – 170 километров до Калязина, откуда до Горбова уже рукой подать. Передо мной встала и другая картина: той же ночью, дождавшись, пока все доставленное наконец распакуют, Сергей Тимофеевич взялся изучать подробные инструкции, составленные производителями на родном для них языке, но к тому времени переведенные на все мировые, чьи носители кроят и шьют.
Знаменитое здание Зингера, где русские толмачи корпели над своей переводческой работой, увенчано полупрозрачным, сияющим в лунном свете глобусом: этот стеклянный глобус – зримый образ мира, над которым американские инженеры одержали победу. И весь подлунный мир их техническую победу признал.
С этих пор, заглядывая через плечо Сергея Тимофеевича и различая русские буквы, я ему завидовала – жалела о потерянном времени, которое трачу, пытаясь угадать за немецкими словами и терминами то, что он – еще в те, дореволюционные годы – мог с легкостью прочитать.
Завидовала, поскольку не знала главного, того, о чем мама умолчала: чем это успешное дело закончилось. Для него, для артели, для семьи.
Теперь, когда все немецкие инструкции даны мне в русском переводе, я – раскатывая кальку по листу-вкладышу, или снимая чехлы с машин (в распоряжении моей доморощенной артели – где я сама себе и закройщик, и швея, и обслуга – неплохое оборудование: швейный полуавтомат плюс, отдельно, оверлок), или перенося детали выкройки на ткань: из всего перечисленного «отечественная» одна калька, – гадаю, где была бы российская швейная промышленность, если бы ларвы не раскулачили моего двоюродного прадеда, чьей стезей (не имея о том ни малейшего понятия) я шла и шла долгие годы, не сворачивая с его швейной дороги, будто мне, его двоюродной правнучке, было на роду написано продолжить его дело. Завершить его прекрасное, его умелое и умное – организованное по уму – ремесло.
В том грустном смысле, что никто кроме меня (ни сестра, ни тем более наши дочери) этого ремесла не перенял. А с другой стороны, «завершить» – неподходящее слово. Ведь я работаю на себя и свою семью. А его артель – судя по тому, как решительно он взялся за дело, – рано или поздно должна была расшириться, выйти на промышленный уровень. Встать вровень с задачами, которые диктовало время. Если бы оно двигалось вперед, а не вспять.
Время не обманешь. Оно само обманет. Оно и теперь врет, забивает баки: мол, ничего не упущено, мы еще догоним и перегоним…
В отличие от него, моего двоюродного прадеда, я это понимаю, но все равно иду. Будто это мне, а не ларвам, пустившим под нож всё, на что он ставил, на что в глубине души надеялся, придется отвечать за то, чего он не успел. Что я скажу, когда мы с ним встретимся? Бог не дал мне таланта закройщика, но я, его двоюродная правнучка, старалась, как могла… Быть может, там, на небесных пажитях, где несть ни смерти, ни печалей, ни воздыханий, мы начнем все заново. Организуем домашнюю артель. Он, золотой медалист петербургских швейных курсов, будет у нас закройщиком. А я – швеей…
Раскулачили его в 1929-м. Отобрали все: деньги, скотину, а главное, швейные машины. Но отчего-то не сослали. Оставили доживать. В тот год его сын заканчивал школу, был отличником, шел на золотую медаль. Его, как «сына кулака», немедленно исключили. Они-то думали: из школы. Оказалось – из жизни. Через месяц Володя бросился под поезд. Покончил с собой.
Об этой давней семейной истории мама, родившаяся через два года после Володиной гибели, рассказала мне спустя восемьдесят семь лет.
Рано или поздно, когда мы с Володей встретимся, я тоже расскажу – ему, семнадцатилетнему мальчику – как шла по Университетской набережной, отгоняя темные мысли: свести счеты с жизнью, опозоренной их подлой несправедливостью. Мне, семнадцатилетней девочке, мнилось: опозоренной навек. А еще я расскажу, что, прожив долгую жизнь, доподлинно знаю: у каждого поколения ларв свои ухватки и ухваты. В твое время – отец-кулак; в мое – неподходящая кровь. А потом я скажу ему: не делай этого. Не надо им поддаваться. Тем более теперь, когда нас ждет вечная (читай: свободная и содержательная) жизнь. В этой новой жизни ты станешь генеральным директором огромной швейной фабрики – до которой с течением вечности разрастется наша маленькая, но на диво успешная семейная артель. Скажу: кому как не тебе.
Ведь если существует посмертное воздаяние, там, за краем земного времени, ты уже закончил школу с золотой медалью и безо всяких дурацких вступительных экзаменов поступил в институт. У тебя, Володя, прекрасная специальность: менеджер, специалист по управлению производством. Разве не за этим – доделать то, что ты не успел при жизни, – я закончила не филологический факультет Ленинградского университета, куда меня не приняли (завалили на первом же экзамене), а Финансово-экономический институт. Самой мне он сто лет не нужен.
Я знаю, что Володя ответит. Скажет: теперь-то я понимаю, ты пошла правильной дорогой. Не им, ларвам, пускавшим под откос наши молодые жизни, пришлось за все ответить. А тебе – видно, так было на роду написано: искупить (годами ответственных усилий, красным дипломом финансиста, защитой кандидатской диссертации – «единогласно», ни единого черного шарика) незавершенность моей судьбы.
Да, я кивну. Так уж получилось. Ты ведь знаешь, в нашей семье мальчики не живут. Ну да, он улыбнется, вам, девочкам, приходится за нас отдуваться. Вот именно, я снова кивну, и знаешь, ежели моя догадка верна, если им мало было твоей безвременной смерти, если на нашей с тобой семье еще оставалась (тут мне придется поскрести по сусекам своих финансовых, ни на что не пригодившихся, знаний) дебиторская задолженность – пусть подавятся моими потерянными годами.
А потом, когда Володя отправится по своим важным директорским делам, я скажу – уже не ему, а глядя в их черные, мерцающие абсолютным Злом глазницы:
– Наш семейный «долг» погашен. Но вы, листающие свои разбухшие от крови гроссбухи, не надейтесь на нулевое сальдо.
XI
Делая первые шаги на поросшем советскими будыльями поле, я довольно скоро поняла, что моя «швейная школа», давшая мне начальные уроки независимости, – не более чем подготовка к долгому и трудному противостоянию, которое мне еще предстоит: если я не смирюсь, если найду в себе решимость – мало-помалу и шаг за шагом – вытягивать себя из провинциального болота, навязанного окружавшей меня действительностью. В надежде выбраться на твердую почву мировой гуманитарной культуры, где нет ни госуниверситетов, ни главлитов, ни спецхранов, ни прочих кишечных непроходимостей нашего, навязшего в зубах, новояза. Тех самых, за которые – по коварному замыслу наших семейных недругов – нам не было позволено шагнуть.
Так, по юности своих лет, я рассуждала, еще не догадываясь, что, принимая это решение, становлюсь (подобно моему отцу) ополченцем. Ухожу на войну.
И, разумеется, не я одна.
