Первый послевоенный год дом лежал в руинах, но в 1946-м ему несказанно повезло. На его восстановление были брошены пленные немцы – соотечественники упомянутых асов, но, в отличие от тех, не криворукие. С присущей немецкой натуре добросовестностью (как потом выяснилось, не слишком зависящей от того, где именно развернут фронт работ: в Берлине, во Франкфурте или здесь, во втором по значению и первом по мукам городе одержавшего над ними победу врага), они работали за страх как за совесть, когда клали кирпич к кирпичу, паркетную доску к паркетной доске и завиток потолочной лепнины – к завитку.
Результатом их двухлетней работы стало то, что дом, поднятый из руин, вроде бы не отличался от прежнего, дореволюционной постройки, но в то же время стал «новым» – прошел, если так можно выразиться, внеплановый капремонт.
Полагаю, эта двойственность и определила мамин окончательный выбор: все другие варианты, которые ей довелось осматривать, ни в какое сравнение с этой жилплощадью не шли. Впрочем, знай она заранее, чем чреват ее выбор, смотрела бы не на ровные стены; не на потолки, декорированные нарядной лепниной; не на полукруглые по верхним контурам окна. А на людей.
Все счастливые коммуналки счастливы одинаково. Из чего, однако, не следует, что все несчастные несчастливы по-своему. Вот так и наша, на улице Союза Связи – как по одной капле воды можно судить о химическом составе всего океана, так и по ней (во всех других отношениях самой что ни есть рядовой, обыкновенной, каких в Ленинграде было десятки тысяч) можно изучать послевоенную историю города – во всех ее социально-политических аспектах, скрытых от посторонних глаз.
Что сталось с теми, довоенными, жильцами – умерли ли они с голоду, или погибли под обломками перекрытий, рухнувших по причине того, всепожирающего, пожара, или, быть может, выжили и даже успели эвакуироваться, – факт тот, что назад они больше не вернулись: сошли, если можно так выразиться, с подмостков ленинградской истории. По окончании восстановительных работ дом заселили завербованными. (Более позднее название – «лимитчики».)
В существенном количестве и, разумеется, в плановом порядке их, этих «новых горожан», начали завозить году в сорок шестом. Что, с одной стороны, объясняется объективными причинами: чтобы залечить блокадные раны, опустелый город нуждался, как тогда говорили, в «рабочих руках». (На самом-то деле крестьянских, не слишком умелых на строительном поприще, но зато нетребовательных, привыкших довольствоваться малым и, что немаловажно, не принявших блокадных мук.) Но с другой-то, этим притоком «свежей крови» ленинградское начальство, входившее в новую силу, надеялось размыть блокадную память, а если получится, изменить общий «состав крови» горожан.
Первые годы после нашего переезда квартира жила мирно. (Мама даже удивлялась предупреждению, поступившему напоследок от наших обменщиков: мол, соседи хамоватые, держите ухо востро. Потом-то она не раз говорила: «Теперь поня-ятно, почему они отсюда сбежали, – тут не только в Купчино, тут хоть куда, хоть к черту на рога!») Практиковался даже обмен рецептами: вкусного, но недорогого печенья на маргарине, окрошки, студня, салата из свеклы и всякого разного – вплоть до пасхальных куличей. Впрочем, если оглянуться назад, можно припомнить одну коммунальную историю, случившуюся вскоре после нашего переезда.
Проект послевоенного восстановления предусматривал оборудование ванных комнат в каждой отдельно взятой квартире. Не знаю, как в других, но в нашей она просуществовала в рабочем состоянии недолго, кажется, лет десять. Не то оборудование вышло из строя, не то засорились трубы, а может быть, то и другое – как это часто бывает в отсутствие хозяина, вменяемого не столько руками, сколько головой. Пикантность ситуации усугубляется тем, что Толя, соседский зять, работал сантехником на заводе «Красный треугольник». Казалось бы, ему-то и карты в руки, но, см. выше: дело не в специальности, а в мозгах. (Толину сантехническую квалификацию мама оценивала так: «Да что он вообще умел! Научили три крана открывать».)
В моей памяти «дядя Толя» остался тихим бессловесным созданием – на грани, господи прости, легкого дебилизма, усиленного склонностью к «русской простуде» – в ее хронической форме. Эту необоримую склонность он неумело, но старательно скрывал, пряча пустые мерзавчики за унитазом (где их немедленно, тем же вечером и обнаруживали – если не жена, то теща). «Выпимши», он ходил по квартире бочком-бочком, словно надеясь на кривизну пространства, которая хоть и не позволяет сделаться невидимым, но дает возможность стушеваться. В качестве последнего штриха к портрету: на таких, как бедняга дядя Толя, в русских деревнях лепят презрительную кличку «примак».
Его тестя и тещу прискорбный факт отсутствия действующей ванной комнаты нимало не смущал. Полжизни прожив в деревне, они привыкли мыться раз в неделю по субботам и, перенеся эту стойкую привычку-традицию на город, довольствовались общественной баней, ближайшей от дома – за Мойкой, на Фонарном переулке, всего-то и дел, что перейти через мост. Да и что может значить общественная баня в сравнении с настоящими послевоенными тяготами, от которых они бежали, завербовавшись на ленинградскую стройку. Он – разнорабочим, она – штукатуром.
О качестве их рабочих рук можно судить по тому, что, отмантулив положенную по договору с государством двадцатку и выйдя – с чистой совестью и в свой срок – на пенсию, ни он, ни она не заслужили даже почетной грамоты «За самоотверженный труд». (Эта незаслуженная, с их точки зрения, обида снедала обоих: жалуясь маме, Лидия Павловна горько сетовала на строительное начальство, обошедшее ее и мужа уважительным вниманием. Уж они-то бы его оценили, повесили грамоты на стенку.)
Помыкавшись с годик в общежитии и родив ребенка, семья Смирновых получила право на собственную жилплощадь. К тому времени немецкие пленные как раз восстановили наш дом. За решением городского начальства заселить его завербованными строителями, быть может, и стояла некоторая логика: дескать, поживут, оценят качество немецкой работы и, чем черт не шутит, переймут. Пожить-то пожили, да не переняли. Говорю не голословно. Однажды Лидия Павловна с мужем собственноручно переклеили обои в нашей общей прихожей. В следующий раз родители предпочли не экономить – заплатить умелой тетке из ЖЭКа.
Когда дело дошло до заселения, Смирновым было предложено занять две любые комнаты в этой квартире – на тот момент еще пустой. Выбор они остановили на самых маленьких, подслеповатых, окнами в сырой и мрачный двор-колодец. Как Лидия Павловна объясняла маме: «Дак на што нам больше? Мы к бо́льшим не привыкши».
Это, так скажем, материальные запросы. Что касается интеллектуальных притязаний, когда их внучка, родившаяся уже на моей памяти, немного подросла, дед с бабкой полюбили смотреть, «как Ирочка танцует». А поскольку в их комнатах было не повернуться, танцы устраивались в прихожей. Музыкальное сопровождение обеспечивал дед: «Николай, давай закурим, Николай, давай закурим, девок с улицы поту́рим…» – и так часами, прихлопывая самому себе в ладоши и повторяя слово в слово немудрящий запев. От куряки и дамского угодника «Николая», проникавшего, кажется, во все квартирные щели, хотелось выть волком.
