От прежней жизни осталась разве что белая вязаная шапочка, но и она вскорости поблекла, превратилась в серую – не будешь же стирать каждый божий день.
Не знаю, достало бы мне внутренних сил противостоять этой «маленькой эвакуации» (моему поколению достались «мелкие» испытания, но кто сказал, что их преодолеть легче: чем мельче бесы, тем они порой шустрее), останься мы в Купчине. Впрочем, чистого эксперимента надо мной никто не ставил. Мое изгнание из Ленинграда было относительным – и все благодаря «нормальной» школе. На самом-то деле как раз не нормальной, а английской. Как тогда говорили, «языково́й».
Иногда – когда сестра болела, и бабушка боялась оставаться с ней одна, – меня отправляли на продленку. В такие дни за мной по дороге с работы заходил отец. Но обычно меня забирала мама.
У нее была своя одиссея: успеть отовариться в привычных городских магазинах – в голом купчинском гастрономе с продуктами дело обстояло примерно так же, как в (воображаемом) новгородском сельпо, от которого ей удалось-таки отбояриться: хлеб, булка, молоко, картошка с морковкой и вечные советские консервы: тот самый, ненавистный мне «Мелкий частик в томате» (до сих пор гадаю, встречался ли в родной природе «частик крупный») и сгущенное – с непременной голубой наклейкой – молоко.
Однако сутью маминой одиссеи были не эти мелкохозяйственные надобности. А обменные адреса.
Как и было обещано бабушке, процедуру возвращения мама начала немедленно после переезда. По вечерам она сидела на кухне, тщательно, с карандашом в руке, прорабатывая «Справочники по обмену жилплощади» – еженедельные брошюрки под разноцветными обложками. К зиме 1964/65, когда задуманное наконец свершилось, их скопилась довольно внушительная вязанка, крест- накрест перетянутая шпагатом. (Надо полагать, в расчете на местных пионеров – уж не знаю по какой причине, но усердные сборщики макулатуры за ними так и не пришли.)
Объявления (сиречь варианты) группировались по категориям запросов: «Комната на комнату», «Однокомнатная квартира на однокомнатную». Эти выглядели как баш на баш. Другие, вроде «комнаты на двухкомнатную квартиру», прозрачно намекали на доплату. Как я теперь догадываюсь, весьма и весьма приличную – по тем, пореформенным, деньгам. Впрямую суммы не указывались (по советскому правовому кодексу сам факт доплаты – деяние незаконное, чреватое нехорошими последствиями). Если этой секретной информацией и делились – то с глазу на глаз. Говорю если, поскольку не всегда и не со всяким. Все зависело от оценки платежеспособности контрагента, которая, как и многое в той замысловатой жизни, делалась на глазок. По одежке, по манере держаться, по взаимному пониманию во взглядах, которыми, в процессе осмотра помещений, обменивались высокие договаривающиеся стороны. А дальше – как повезет. Бывало, что особо ушлые обменщики (если к тому же им удавалось встроиться в маклерскую цепочку, где и концов-то не найдешь), превращали сущую конуру в полноценные трехкомнатные хоромы. Случай, увы, не наш.
С точки зрения составителей «Справочника», наши притязания – «Двухкомнатная квартира на двухкомнатную» – выглядели вполне себе невинно. Но только на первый взгляд. Поелику половинки этой шарады прятались отнюдь не «на дне морском». Первый слог – у черта на рогах в Купчине, второй – в самом что ни на есть центре города. Район, который мама считала для себя приемлемым, не выходил за рамки и границы Исаакиевской площади, набережной Красного Флота, Мойки и улицы Декабристов. И это бы еще ничего, согласись мои родители на доплату. Вариант доплаты, однако, не рассматривался. (Притом что «лишние» деньги в семье водились – отец, по тогдашним временам, зарабатывал прилично, – но вкладывались не в улучшение жилищных условий, а в какую-то загадочную «страховку»: из месяца в месяц, из года в год, чтобы через энное число лет, не то десять, не то двадцать, получить всю сумму целиком, однако без процентов – сделка с государством, непостижная моему уму
[41].) Боюсь, моим «правильным» родителям и в голову не приходило то, что мое поколение усвоило с младых ногтей и твердо: за все, превышающее советский госминимум, надо платить.
Впрочем, и это бы еще не катастрофа: как говаривала бабушка Дуня, город не село, в городе и не такое возможно. Но тут, как на грех, включилась мамина довоенная память. Где, с одной стороны, осталась комната на 1-й Красноармейской, но с другой-то – бабушкина квартира на Забалканском со всеми фантомными признаками «царского времени»: потолки – четыре с половиной метра, естественно, с лепниной; большая, не чета купчинской, прихожая и все прочее, включая высокие – под потолок – окна. Да, чуть не забыла: хорошие паркетные полы. (В том смысле, что дубовые, а не эти, с бору по сосенке: глядя на купчинский пол, бабушка брезгливо складывала губы, будто готовилась на него плюнуть.)
Если осмотр назначался на дневное время, мама брала меня с собой. Той зимой мне открылась страшная ленинградская тайна: за фасадами дворцов полно трущоб. Бывало, что, забравшись на какой-нибудь шестой этаж по узкой черной лестнице, мы не заступали дальше прихожей. «Да-да, подумаем… позвоним… спасибо, спасибо…» – мама пятилась, стараясь не вдыхать тяжкие миазмы. Случалось и наоборот. Хозяева квартиры, отвечавшей маминым тайным запросам, оглядев нас с ног до головы и для верности задав пару осторожных намеков-вопросов, на глазах скучнели и спешили выпроводить как незваных гостей.
IV
К чести мамы, она не сдавалась долго. Но ближе к лету стало окончательно ясно: все, что она себе намечтала, можно воплотить в жизнь лишь в виде двух комнат в коммуналке.
На этом этапе возникли новые важные вопросы: количество соседей, наличие/отсутствие ванной комнаты, близость к папиной работе и моей школе (больше никакого транспорта – десять, в крайнем случае, пятнадцать минут пешком), и все остальное, материализовавшееся уже на будущий год после зимних каникул, когда мы вернулись наконец из эвакуации (полгода не дотянувшей до своего военного прообраза), переехав на улицу Союза Связи, дом 13, квартира 11: нормальный ленинградский адрес; для меня, по существу, второй – купчинский проспект Славы не в счет.
Отсюда до нашего с бабушкой Никольского сада было совсем не далеко, не говоря уже об Александровском – с его осенним розарием и зимней деревянной горкой, – но бабушка, видно, так никогда и не оправившись, больше не выходила на улицу. На этом, последнем этапе моей дворовой жизни, я снова была предоставлена себе.
