Немудрено. Мясо – удовольствие дорогое. При пьющем, хоть и редко, зато крепко, муже особо не разгуляешься. Жили-то в основном на ее зарплату. В отличие от мужниной, скромную.
Теперь – о ней.
Мамина мать, Капитолина Яковлевна Рябинина (девичья фамилия Копусова), родилась в Петербурге. Год рождения – 1911-й. Образование – 7 классов. Работала в НИИ уха, горла, носа на Бронницкой. Если точнее, в институтской прачечной. Вдвоем с напарницей (той самой Настей Каковкиной, соседкой по квартире) принимали и выдавали белье. Работа не сказать чтобы трудная – стирали другие женщины, да и те не вручную, а в центрифугах. Незадолго до войны – может быть, за полгода – обе они ушли из института и устроились в пекарню: угол Международного и 3-й Красноармейской. Но на этот раз не на приемку-выдачу, а в горячий цех.
От той, предвоенной, пекарни в маминой памяти остался пончик с вареньем: «Как-то раз я пришла, и меня угостили». Через год, блокадной зимой, этот пончик к ней возвращался, стоило закрыть глаза: «Я его представляла. Как неземное лакомство»…
А пока в нашей семейной истории сгущается тема печей. Печь русская, дореволюционная, из деревни Горбово – в этой печи, как в сказке, маму мыли; другая – тоже деревенская, но уже в доме крестного, том самом, построенном в короткий период НЭПа, где бабушка, изо дня в день наблюдая, как подрумяниваются пироги и булки, выбрала для себя одинокую женскую дорогу; третья – в горячем цеху ленинградского хлебозавода, куда ее дочь устроилась незадолго до войны; четвертая – доменная, «холодная», входя в которую, бабушкин зять, мой будущий дед, не только обеспечивал себя двухдневным (в получку и аванс) беспамятством, но и обретал навыки кирпичной кладки.
Не имей он активных навыков, вряд ли ему пришло бы в голову разобрать старую печь – большую, круглую, обогревавшую их восьмиметровую комнату. И сложить новую: весной 1941-го, незадолго до того, как его жена уволилась из пекарни – скорее всего, просто не выдержала
[19] – и устроилась контролером на фабрику «Заказ-обувь». А тетя Настя осталась. Там, в пекарне.
Так – каждая за себя – они решили в мае. Ровно накануне войны. Но последствия этого (в какой-то степени общего: ведь не могли же они его не обсуждать) решения, с Капитолининой стороны опрометчивого, едва ли не фатального; со стороны Анастасии провидческого, чтобы не сказать провиденциального, – выйдут на поверхность еще не скоро. Месяцев через семь.
Если смотреть изнутри – из того, предвоенного, день ото дня густеющего времени, – кажется, будто между двумя этими событиями: увольнением жены и новой комнатной печью, сложенной мужем, – нет никакой связи. Она высветляется, когда житейские обстоятельства отходят на задний план.
Вперед выступают главные действующие лица, точнее, их заместители: Смерть представлена обходным листком, на котором уже стоят подписи руководителей всех отделов и подразделений пекарни; Жизнь – маленькой кирпичной конструкцией, не буржуйкой, а настоящей печкой, обшитой новым ребристым железом и сложенной так ловко и умело, что для обогрева восьмиметровой комнаты дров требуется всего ничего, а еще – в отличие от обычной городской печи с вьюшкой и чугунной заслонкой – у нее есть специальная площадочка, куда можно ставить котелки.
И здесь, словно взойдя на верхний пролет лестницы, наше семейное время замирает. Отсюда, с этой лестничной площадки, открывается самая суть: озирая окрестности дома на 1-й Красноармейской, где вот-вот начнется их блокадная схватка, – Жизнь и Смерть скрещивают взгляды в первом, прикидочном, поединке. Пока еще заочном.
И тут уже не тепло, а горячо…
Почему, оказавшись перед выбором, мой дед принял единственно правильное решение, а его жена – единственно неправильное?
Пытаясь ответить на этот обжигающий вопрос, я прислушиваюсь. Мне надо понять, о чем они думают, о чем говорят…
По вечерам, вернувшись с работы, женщины выходят в кухню. У них полно дел: разогреть, сготовить, проверить нехитрые припасы на завтра (на долгий срок не загадывали, холодильников-то нет), увязать белье в стирку, чистое – погладить, свежее – застелить. Наконец, позлословить. На соседский счет.
«Шурка-то вчера, а? Опять черт-те когда заявилась». – «А Сашка-то, гляжу, не приходит. Раньше приходил. Стоял в коридоре. Между нами, не люблю я этого Сашку – бирюк бирюком». – «Бирюк не бирюк, а жилплощадь получил». – «Лукинишна только чо-то не радовалась, лицом чернела, прям лица на ней не было…» В кухню выходит Капитолина, невестка покойной Марии Лукиничны. Разговор сбивается на полуслове. «А картошку ты где брала, в нашем или…»
Черная тарелка, висящая в кухонном углу, вещает фоном.
Не в том дело, что радио несет горячечный бред (в семидесятых, когда я входила в разум, горячки существенно поубавилось, но суть оставалась прежней), а в том, что они за всем за этим слышат. Думаю, в большинстве своем – ничего.
Завершив ежевечерние дела, говорливые соседки уходят. Капитолина – на этой неделе ее дежурство – берет швабру и ведро.
Черная тарелка вещает неустанно: последние известия, прогноз погоды, концерт классической музыки…
Набирая воду из крана, Капитолина сокрушается: до гимна далеко, а сил уж никаких. А хочется еще почитать, вчера в библиотеке взяла интересную книжку. Отжимая набухшую тряпку, она вздыхает: только бы опять не порвал. Аванс не скоро, но на всякий случай припрятала. (В семейной жизни маминых родителей был однажды и такой эпизод.)
Дирижер в элегантном, пошитом на заказ, фраке сосредоточенно машет палочкой.
Под музыку небесных сфер ее мысли бегут, набегают одна на другую: если дружки-собутыльники не обчистят, к выходным куплю мяса, косточку – в суп, остальное – на котлеты…
Белый пластрон опадает, будто забыли накрахмалить, – тычась лицом в пустоту, тык-потык, спотыкаясь об ноги оркестрантов, дирижер спешит убраться за кулисы. Подхватив невидимые пюпитры, оркестранты – не будь дураки – торопятся следом за ним.
Пустая тарелка дышит, надуваясь черной злобой. Из злобной пустоты рождается голос Левитана. Торжественный голос призывает Смерть – пусть падет на головы троцкистских убийц и их приспешников, продавшихся врагам социализма.
Сосредоточившись на мгновение, Капитолина думает о троцкистах: предатели и бешеные собаки… Впрочем, что ей чужая собачья смерть. В ее мыслях недавние, свои: в тридцать шестом – свекровь, потом – сыновья. Один родился мертвым: как родился, так сразу и унесли; второй, Витя: этот-то пожил, но недолго. Муж – а уж как он мечтал о сыне, – да так его и не увидел: вернулся, а Витя уже на кладбище, подхоронили в свекровкину могилу. Она думает: схожу в воскресенье. Навещу обоих. Сына, свекровку. Возьму Веру́шку и пойду. (Мама помнит: до войны они с матерью ходили на Волково кладбище, навещали бабушку и брата. После войны их могилы не осталось. Эту часть кладбища сровняли с землей.)
