– Действительно, – сказала Мими, – для международного капитала наши Ост-Индские владения намного важнее.
– Дело не в том. Но вот представьте себе, что Гитлер захватил бы королеву и посадил ее в концлагерь.
– Ну и что? Она тогда могла бы просто отречься от престола. Но не тут-то было. Подумайте о накоплениях нашего премьер-министра. Впавший в детство старик. Все они – прислужники Уолл-стрит.
– Прекратите спорить, голубушки мои, – сказал Эрик, – главное, не ссорьтесь. А мне надо на четверть часика удалиться.
Он притянул к себе Мими за правую руку и эту же руку ей поцеловал. Мими посмотрела ему в глаза, и лицо ее окаменело.
Эрик отпустил ее руку и побежал с террасы в турецкую кофейную комнату. Его шаги вниз по лестнице становились все тише и тише.
Лина не сказала ни слова, и Альберехту в голову тоже не пришло ни единой фразы, которую стоило бы произнести.
Так они и смотрели, стоя рядком, все трое в сторону, где на горизонте все более разгоралось красное сияние, хорошо видное сквозь деревья, на фоне черного дыма. Время от времени до них долетали обрывки разговоров с соседних крыш. И ни единого выстрела. Самолетов тоже больше не было.
Затем они услышали, как Эрик заводит мотор. Потом увидели, как он выезжает из ворот. Матерчатый верх машины был опущен. Эрик помахал им рукой, не оборачиваясь. Похоже, ни на миг не сомневался, что ему смотрят вслед.
– Я вижу, вы убрали свои картины, – сказала Лина.
– Ты заметила? – пробормотала Мими едва различимо.
Но Лину это не остановило, и она продолжала:
– Где вы их припрятали? В каком-нибудь банке, в несгораемом шкафу?
– Нет, в подвале.
– Все банки были в эти дни закрыты, – сказал Альберехт.
– Получился не такой уж большой объем. Гравюр ведь у нас намного больше, чем картин.
– Понятно, и гравюры вы просто вынули из рам и сложили в папку. Да, так они занимают совсем мало места.
– Мы спрятали нашу коллекцию только на второй день после начала войны, – сказала Мими. – Эрик всегда утверждал, что Гитлер на нас не нападет.
– Ты так, конечно, не думала.
– Конечно. Я всегда осознавала, насколько фашизм опасен. А Эрик в меньшей мере.
«Это мои фантазии, – размышлял Альберехт, – или Мими с Линой друг друга терпеть не могут? Или Мими раздражена комментариями Лины по поводу отъезда королевы?»
С тоской он подумал о том, что политическая ангажированность Мими отталкивала его так же, как ее плоская грудь. Но она все равно была такая милая, и преданная, и незлопамятная. Но вот Лина…
Он сказал Лине:
– Если немцы нас оккупируют, что ты будешь делать?
– Меня никогда не волновали политические проблемы. Все будет зависеть от того, как немцы себя поведут. Если не будут меня трогать, то я не собираюсь менять мой жизненный распорядок. Вот Мими с Эриком – другое дело. Они всегда по уши сидели в политике.
– Брата Берта разыскивает гестапо, – сказала Мими.
– Уже теперь?
– В немецком самолете, который сбили четыре дня назад, нашли список людей, которых надо немедленно арестовать, как только фрицы займут страну. И в этом списке есть его брат.
– У тебя брат – политик?
– Нет, – ответил Альберехт, – художник.
Лина никак не отреагировала. Кто хоть раз в жизни слышал про Ренсе? Никто и никогда, даже в том маленьком провинциальном городке, где он жил.
Альберехт кашлянул и пояснил, что и как, хотя его никто не просил.
– Мой брат – приверженец дегенеративного искусства. Даже у нас его живописью восхищается разве что горстка людей. Не понимаю, с какой стати Гитлеру беспокоиться.
– Да нет, все понятно, – сказала Лина, – именно поэтому. Массы испытывают беспокойство, когда искусством восхищается только горстка людей. Успех Гитлера во многих отношениях легко объясним. Твоего брата я, разумеется, не знаю и никогда не видела его картин, но та мазня, которую в наши дни выдают за высокое искусство, большинству людей действует на нервы. И когда кто-нибудь вроде Гитлера такое искусство высмеивает, они испытывают облегчение.
Альберехт ничего не ответил, и Мими тоже промолчала.
– Беда только в том, – продолжала Лина, – что большая часть тех картин, которые людям нравятся, – тоже мазня.
«Эта женщина не жалеет усилий, чтобы показать мне, насколько я ей несимпатичен, – подумал Альберехт. – Но как я должен вести себя с женщиной, у которой такие плечи?»
– В этом-то и состоит беда современной культуры, – заявила Лина, – что наглецы вообразили, будто им принадлежит половина мира. И Гитлер – реакция на такое положение вещей.
– А Гитлеру наглость чужда, – сказала Мими, – вот уж кто совсем не наглый. Скромненько так стучится в дверь, сняв шляпу, и спрашивает, не надо ли нас спасти от коммунистов, масонов и международного сионизма.
– Ты неправильно меня поняла. Наглецы против наглецов. Вдумайся в мой тезис. Ты мыслишь в русле диалектики, а я – парадоксами. Гитлер завоевал массы тем, что стремится к иному, чем все вокруг, делает всё иначе, чем они. Гитлер не выдает мазню масляными красками за искусство, не рассуждает о товариществе, пряча за спиной обнаженный кинжал, как коммунисты. Он пообещал войну и не употребляет слово «мир», когда хочет сказать «война», он говорит «война» – и начинает самую большую войну за всю историю человечества. На свете еще не было политика, у которого бы слово и дело настолько совпадали. Он говорит, что искоренит еврейскую нацию, и сделает это, вот увидите. Он хочет любой ценой завоевать мир и говорит об этом уже двадцать лет. И добивается своего изо всех сил. Это тоже служение идеалу, хотя совсем не сладко оказаться его жертвой. А жертвой оказываются все подряд. Со временем будут даже немцы, вот увидите.
– И он сумеет завоевать весь мир, ты так считаешь? – спросила Мими.
– Трудно сказать, это, конечно, потруднее, чем разбивать окна в еврейских ювелирных магазинах.
Теперь уже даже Мими рассмеялась.
– Берт, у тебя сохранилась та листовка?
Альберехт сунул большой и указательный пальцы в жилетный карман, нащупал оранжевую листовку и развернул.
Держа ее двумя руками прямо перед носом у Лины, словно боясь, что она откажется читать, Альберехт прочитал вслух:
– Помогите нам прогнать тех, кто вам обманывал! Они вам предали и продали лордам-капиталистам, нещадно эксплуатирующим полмира.
– Удивительное дело, – сказала Лина, – ведь это в точности то же самое, что утверждает Мими!
Альберехт опустил руки с листовкой и показался себе таким смешным, что какое-то время не решался положить оранжевый листочек обратно в карман.
