Альберехт достал коробочку с мятными пастилками и положил пастилку в рот.
– Впрочем, – сказала мать, – если придется выбирать, то я предпочту американцев, а не англичан. С фантазией у них плохо, зато всегда готовы поучиться у других.
– А о Ренсе с Паулой ты в эти дни что-нибудь слышала?
– Да, Паула вчера заходила ко мне.
Альберехт почесал затылок правой рукой, собираясь сменить тему разговора.
Но тут мать сказала:
– Вообще-то я не собиралась тебе рассказывать, но Ренсе тоже подумывает об отъезде в Англию.
– Это Паула рассказала?
– Она устроила сцену. Просила денег. Но я ответила: у меня дома нет денег, говорю, честное слово, нет. Берту я тоже не смогла помочь. И знаешь, что она мне на это сказала? Вы наверняка все отдали Берту, говорит. Всегда все Берту, а Ренсе никогда ничего.
– Она была наверняка расстроена.
– Расстроена! С какой стати? У тебя есть причина ехать в Англию, а у Ренсе…
– А Паула не рассказала, почему Ренсе хочет в Англию?
Тильда Альберехт-Грейзе выпрямилась в своем кресле и положила руки на колени. Поза, как будто она дает интервью.
– Ах Берт, ты же понимаешь. Из-за своей живописи. Потому что они боятся, что когда придут немцы, Ренсе не сможет заниматься живописью.
– Возможно, он прав.
– Да ну что ты, не такая он важная птица. Есть ли на свете хоть один человек, всерьез принимающий холсты Ренсе за живопись? Таких нет.
– Когда-то точно так же говорили о Ван Гоге.
– И с тех пор все, кому не лень, считают свою мазню шедеврами, а себя Ван Гогами. Куда мы идем? Ты не можешь себе представить, как мне жаль, что у моих детей нет музыкальных способностей. Человек либо может спеть гамму, либо не может. Это в любом случае точка отсчета. А чем занимается Ренсе? Я ночами не сплю от огорчения. Он не сумасшедший, но умудряется блистательно скрывать свою нормальность.
– Равель тоже использовал пишущие машинки в одной из симфоний.
– Равель! Милый мальчик, не рассуждай, пожалуйста, о музыке. Ты ее вообще не воспринимаешь. Я тебя не упрекаю, что ты. Это дар, который у человека либо есть, либо нет. Ты хотя бы в другой области чего-то достиг.
– Но Ренсе, возможно, еще прославится в будущем.
– Ну что ты, Берт. Прославится! Я всегда говорю, что искусство Ренсе и ему подобных – все равно что джаз. В течение года этот мотив насвистывает на улице каждый мальчишка из мясной лавки, а на следующий год его никто и слушать не хочет. Например, Мондриан уже давно ушел в прошлое. Как и Равель. Как и Эрик Сати. Как Шенберг с Веберном. Шум, шелест, шорох, треск, и больше ничего. А вот Шуберт, Моцарт и Бетховен – это музыка. Они останутся навсегда. Никогда не смогут надоесть.
ФАРЫ его машины рисовали на асфальте синие круги. По тротуарам с обеих сторон от проезжей части шли люди с фонариками, ни на секунду не останавливающиеся. Казалось, он плывет среди ночи по синему каналу, по сторонам которого покачиваются светящиеся цветы. Он ехал медленно-медленно, ожидая, что в любой момент может наехать на человека, незаметного в темноте, или на собаку, или даже врежется в дерево. И непрерывно думал о матери, о Ренсе, о Пауле.
– Чудик, – сказал черт, – зачем так расстраиваться из-за родственников с их смешанными чувствами? Когда ты наконец повзрослеешь?
Куда лучше думать о красавице-соседке Эрика. Ты бы хотел, чтобы она сейчас сидела с тобой рядом в темной машине, одетая в то самое платье без рукавов? Поскольку фонари не горят, ты мог бы где угодно остановиться, чтобы поцеловать ее в первый раз и чтобы она заключила тебя в свои восхитительные объятия.
И он добрался до дома, воображая, что застанет Лину у себя в комнате, что она у него останется и поможет ему все-все забыть.
ЕМУ, похоже, снилось что-то, связанное с его безвыходным положением. Что он обсуждал его с кем-то, кто давал ему советы, но существовал только в его сне?
Эта последняя мысль – заблуждение, ведь я остаюсь рядом с ним и когда он бодрствует.
Как бы то ни было, на пятый день войны у него наконец-то возник конкретный план, в соответствии с которым он будет действовать.
Он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Погода была такая же солнечная, как и все эти дни, и ясность намерений гармонировала с ясностью неба, так что казалось, будто его мысли образуют единое целое с окружающим миром, а намерения его полностью соответствуют всем божеским и природным законам.
Надо постараться навсегда забыть Сиси.
Если война закончится благополучно, если Нидерланды отразят нападение немцев, он явится в полицию с повинной. Но если немцы продолжат наступление и оккупируют страну, он приложит все усилия, чтобы бежать в Англию. Он запишется в армию и своей гибелью в бою против немцев искупит вину перед девочкой и ее приемными родителями. Оставаться в Нидерландах и продолжать скрывать свой поступок, чтобы не унижаться перед немцами, казалось ему невыносимым. Это было бы не чем иным, как использовать немецкий антисемитизм в своих интересах. Пойти и сдаться? В имеющихся обстоятельствах это исключено. «Что?! – скажет гад-немец. – Вы задавили девчонку-еврейку? И бросили в кусты? Ну и что? Зачем вы нам это рассказываете? С какой целью? Может быть, ждете, что мы дадим вам орден?»
Так что – в Англию! Поговорить еще разок с Сиси, рассказать, как было дело. Нет, мы видимся в последний раз, я пришел только для того, чтобы тебе исповедаться. Нам нельзя больше видеться. Запишусь в армию. Надеюсь, меня убьют. Прощай.
Но побрившись и причесавшись, Альберехт задумался: а что же он должен сделать сейчас, в данный момент. Принять благое решение – это отлично. Но если речь идет о таком намерении, которое невозможно осуществить в сжатые сроки, то возникает вопрос: что делать, пока ты еще далек от цели.
Погрузившись в мысли, он надел шляпу, запер дверь квартиры и стал спускаться по лестнице.
Закрывая за собой дверь подъезда, Альберехт увидел, что именно в этот момент к тротуару подъехал на велосипеде полицейский и остановился совсем рядом с «рено вивакатр». Альберехт посмотрел на полицейского, а тот посмотрел на него. Знает ли он этого полицейского? Нет, лицо незнакомое. Альберехт спокойно направился к своей машине, сунув правую руку в правый карман, где у него лежали ключи, а полицейский тем временем прислонил велосипед к фонарному столбу.
Теперь полицейский совершенно явно сделал шаг навстречу Альберехту, привычным жестом снимая перчатку с правой руки. Сомнений в его намерениях не оставалось. «Не смеши народ, не притворяйся, будто ты его не видишь», – сказал я моему подопечному. И Альберехт остановился рядом с машиной.
Полицейский приложил руку к фуражке и сказал:
– Вы случайно не прокурор Альберехт?
– Он самый. А что?
