Тогда я еще не знал, что из училища отчислят одного меня – Ивана спасло то, что он сирота. А Ира выйдет замуж за… заместителя начальника училища, и они уедут в Москву. Однажды я увижу, узнаю полковника по телевизору: тот командовал какой-то группировкой в Чечне. Захотелось попасть ему на глаза. Именно в погонах прапорщика. Ведь армию я все же любил и расстаться с ней так и не смог. Авось полковник рассказал бы потом Ире, кого встретил на чеченских фронтах…
Но то будет много позже. А в тот день я не сводил глаз с зеленой поляны, успокоенно лежавшей среди леса на одном из горных склонов: именно по ней станут возвращаться туристы. И – Ира. Мне очень хотелось встретиться с ней взглядом. В ее глазах я пойму все.
Иван проспал весь день. А может, делал вид, чтобы не вставать с кровати и не встречаться со мной. Но это его трудности. Мечтал подняться ближе к богам на моих костях, но Бог шельму все же метит.
Наконец показалась побитая, потерявшая упругость и жизненность, разорванная на клочки туристическая змея-колонна. Гора вымотала своих покорителей, и хотя они и потоптали ее верхушку, в итоге стряхнула их со своих круч. И спотыкались теперь, барахтались у ее подножия людишки-муравьи, якобы победители. А гора оставалась мудрой, спокойно-величавой и единственной. Вечной.
Неслышно подошел Иван – потерянный и болезненный. На его месте сказать бы мне спасибо, но молчит. Почувствовал, что выиграл в конечном итоге я? А чего было больше в моем поступке: отчаяния, искренности или личной выгоды? Быстрее бы подходила группа, как же медленно приходит к нам истина…
И вообще: что-то перемешалось в душе во время этой поездки, размылись границы черного и белого. И Ира уже для меня не кукла с огромными глазами, а человек с неизвестной мне судьбой, имеющий право на личную жизнь без оглядок на посторонних. А мы с Иваном учимся на ней, на Ире, познавать мир взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Понимать, какой он неоднозначный. Ей-то за что подобное? Были бы мы сами паиньками, а то ведь один пишем, а два в уме…
Иру мы проглядели, и она сама подошла к нам сзади, тронула за плечи.
Чтобы простить женщину и вновь влюбиться в нее, уже отвергнутую, нужно увидеть ее усталой и потухшей. Это первое, что родилось в душе, когда увидел ее. И поэтому никаких рапортов, прощаний и уездов. Я остаюсь в училище и буду бороться за Иру с Щербаком, самим полковником.
Но к кому вернулась она?
– Это вам, – протянула она крохотные кусочки льда. – Они с Говерлы, с самой вершины. Боялась, что растают.
Льдинки соскользнули с ее варежек в наши ладони, успели прожечь их холодом и тут же растаяли…
Глава 15
«И вот тогда госбезопасность…»
Наврал я, конечно, в рассказе о Семене про льдинки – не было ничего подобного. Не донесла их Ира, растаяли они на той самой поляне, где высматривал Дождевик туристическую группу.
Я не отматывал пленку назад. Я наполнялся судьбами еще живых разведчиков. Если бы встреча с ними произошла у меня в начале офицерской службы! Уверен, не было бы падения перед чарами и долларами Павла Сергеевича. Не было бы предательства по отношению к Тане. Я бы знал, о чем писать. И стал бы писателем, а не бегающим за жареными фактами журналистом…
Спецназовцы становились лакмусовой бумажкой моей значимости в этом мире. Мерилом нравственности. Насколько была спрессована, пронизана пулями чеченская биография ребят из «Кобры», настолько виделись мне чистыми и светлыми – при всех нюансах любовных перипетий – их женские пляжи, встречи с судьями, ласточками.
И то, что у меня снова начало покалывать сердечко, это как раз оттого, что впервые за долгие годы стал сопереживать другим. Мне нравилась эта боль, она показывала, что я еще жив, что могу еще чувствовать и думать о других.
И Зарембу я одного не отпущу. Ни на дачу, ни в Чечню… Павел Сергеевич в последний раз осмотрел кабинет. Ничего более-менее ценного, с чем жалко было бы расстаться, в нем не осталось. Пожалуй, лишь пепельница могла что-то значить в этом кабинете. Заберем.
– Я вас слушаю, – раздался голос секретарши.
Она стояла у открытой двери – навек перепуганная и виноватая после собак, которых спустил на нее Павел Сергеевич за вчерашнее нежданное вторжение Асланбека.
– Вы вызывали, – едва шевеля губами, объяснила свой приход Оля. Станешь дрожать, когда на лице начальника удивленное недоумение.
Павел Сергеевич скосил взгляд на телефонные аппараты: скорее всего, нечаянно нажал кнопку вызова, когда тянулся за пепельницей. Нет, вызывать теперь он никого не будет. Он пришлет из Канады факс о сложении своих полномочий, и пусть здесь горит все синим пламенем.
– Хорошо, спасибо. Свободна, – оставил себя одного в кабинете Павел Сергеевич.
Усмехнулся себе вчерашнему. Сколько было суеты, хватания за любое дело, где светила копейка. Какие-то составы, удобрения, порты… А всего-то и нужно в этой жизни – готовить одно дело, одну сделку, которые раз и навсегда решат финансовые проблемы. После чего – отъезд. И занятие любимым делом. Себе в удовольствие.
Правда, Павел Сергеевич не мог бы определить свое хобби. Давным-давно, при социализме, он считался неплохим инженером, но получал столь унизительно мало, что при первых лозунгах демократов отправить СССР на свалку истории с головой бросился в драку. Волна ненароком вынесла его к соратникам Ельцина. Они ухватились за Павла Сергеевича как за факт: изменений желает не только кабинетная интеллигенция, в чем демократов упрекали коммунисты. Да, Собчак, Пономарев, Якунин, Станкевич, Старовойтова, Гайдар, Бурбулис, Афанасьев и иже с ними, – все, кто лез на трибуны и в телеэкран, – понятия не имели, что значит трудовой пот, и им крайне важны были ширмы-прикрытия из числа работяг. Их, как первомайские лозунги, и выставляли напоказ стране и Западу: народ желает перемен. Ими, как таранным бревном, били по ЦК КПСС, КГБ, армии: раздавить гадину.
После августовской победы Павел Сергеевич только руководил. Согласовывал. Распределял. Организовывал. Какое-то время не верил случившемуся, потом стал побаиваться, когда пошла гулять по Москве присказка:
Товарищ, верь,
Пройдет она,
Так называемая гласность.
И вот тогда госбезопасность
Припомнит ваши имена.
Одновременно с этим понял: избежать подобного можно, лишь додавив прошлое, унизительно растоптав его, прилюдно размазав по стене. И всем, кто поднял знамя борьбы, держаться вместе. Неприступно. Бескомпромиссно.
Только кто же знал, что первым дураком окажется сам Ельцин – именно он начал сдавать соратников. Чохом и поодиночке. Не потому, что не понимал угрозы, просто характер оказался сволочной и неблагодарный. Борис Николаевич оживал лишь в дни, когда что-то разрушал. При этом люто ненавидя тех, кто его не боялся. К тому же ему безумно хотелось лавров товарища Сталина, но первым бы рассмеялся в глаза тому, кто вслух обнародовал эту тайну. А поскольку Президент слабел не по дням, а по часам, всю желчь выплескивал на тех, кто ненароком попадался на глаза.
