Но эта тайна, озвученная Иваном, отрезала меня от него окончательно. Все-таки мы боимся тех, кто понимает нас, раздевает догола и копошится в наших душах, как в сломанном телевизоре. В человека нельзя заглядывать, как нельзя лезть в калейдоскоп, ибо тогда прекрасные узоры оказываются на поверку битым стеклом среди зеркал. Когда мы поймем, что люди устроены таким же образом? Что мы можем остаться красивыми и приятными на всю жизнь, если только не расковыривать нас, не заглядывать внутрь. Мы должны бояться и ненавидеть того любопытного, кто полезет внутрь. Даже если он скажет миру правду: ба, да и у него там одни стеклышки.
Ну не надо нам нас, раскуроченных. Оставьте, психологи и ненавистные болтуны-философы, нас калейдоскопами. И совсем не подвиг это – найти в человеке плохое, распотрошить его, выставить на всеобщее обозрение, да еще ждать похвалы: ах, какой я умный и прозорливый, никто не видел, каков наш герой на самом деле, а я – нате вам.
Эх, на него бы самого, такого прозорливого, да нового любопытного…
Так я расфилософствовался, несчастный двоечник именно по этому предмету. К тому же прекрасно понимая, что теперь Ивана и Иру объединит и эта их тайна. Мне в ней не оставалось места, и я почти физически ощущал, как стремительной, летящей походкой удаляются и золотистые конопушки, и глаза, и ресницы.
Отчаянной попыткой догнать ускользающее очарование, и если не объясниться, то хотя бы напомнить о себе, представлялась поездка в Яремчу.
За одну ночь и один день выучил философию, пересдал ее на хиленькую четверку, тут же позабыв и возненавидев навек. Кого-то опередив, втиснулся в последнюю строчку набираемой команды туристов, изрядно испортив настроение Щербаку. Зато сам посчитал светлым и знаменательным маленький лучик подлянки, когда Иру и инструктора посадил в свою «Волгу» только что назначенный заместитель начальника училища. Тоже, очевидно, пожелавший примерить лавры покорителя вершины, а заодно прослыть среди курсантов своим парнем.
Но я плохо знал жизнь и почему-то даже не предположил, что заместители начальника – тоже мужики и у них есть глаза. А не восхититься и не попасть под обаяние Иры могли разве что слепцы.
После ужина и команды «Отбой» наш барак собрался у «буржуйки», в которой сквозь сорванную дверцу плескался огонь от тонкого, стреляющего хвороста. Пока усаживались, передавая через головы поближе к костровому свету гитару, я потерял из вида Ивана. Так в темноте теряешь ориентиры, в воде – берег, в лесу – тропинку. Секунду-другую еще не веришь в случившееся, но уже мощно подпирает страх и чувство обреченности. Иван мог уйти только к Ире, и я понял, что неслышно скрипнувшая дверь – это он, ускользающий на свидание.
– Гордись, мне сам заместитель начальника училища свидание назначил, а я к тебе убежала.
– Горжусь. Целую.
– А тогда почему руки здесь оказались?
– Ну вот: и вниз нельзя, и вверху одни запрещенные зоны.
– Но ты же не скульптуру лепишь.
Тишина.
– Ну-у, не дуйся. Нашел из-за чего.
– Нашел. Знаешь, как тянет к тебе? Порой на занятиях сцеплю пальцы, чтобы не коснуться тебя при всех. А сейчас кажется, что не хватает рук, чтобы обнять и почувствовать тебя сразу всю.
…Я лежу под каким-то колючим кустом, с досады трусь мордой о подвернувшийся камень и боюсь пропустить хоть слово из жаркого шепота. Не ведаю, что будет происходить дальше в настоящем, а будущее как на ладони: сразу после Говерлы я напишу рапорт об отчислении из училища. И уеду из города. Пусть знают, кто любит искренне и кто ради любви готов на любую жертву. А Ира когда-нибудь все же раскусит Щербакова. И разочаруется. Только окажется поздно. Слишком поздно…
– А по-моему, тебе и двух рук слишком много.
– Ну, Ира…
– Господи, какой же ты, оказывается, сильный.
Подслушивать не стыдился. А вот боль чувствовал. Хотя и есть непонятное в подобном наслаждении – испытывать боль измены. Любовь – это мазохизм…
– Ну куда ты, куда. Успокойся.
– К тебе, самой красивой и милой.
– Какая же я красивая – глазастая и рыжая.
…Чем кокетничать, дала бы лучше по рукам…
– И наш философ такого бы себе не позволил.
– О, прекрати, пожалуйста, о нем. Он надоел мне одним своим видом в казарме. Боги, если вы есть, я благодарю вас за то, что в тот день он схватил пару. Иначе свершилась бы величайшая из несправедливостей. Я скажу это и на вершине Говерлы, когда окажусь ближе всего к вам, о боги!
– Тише ты. Услышат.
Не знаю про богов, а я услышал. Все услышал и различил – до придыхания и расстегивания кофточки. В кровь раздавил о камень губы, когда понял, что речь о философе – это про меня. Вот теперь – точка. Про Щербака я не сомневался, он затопчет ногами. Но чтобы Ира вела себя подобным образом! Неужели не понимает, что она сама – высочайшая из вершин, которую нельзя походя, за один вечер, покорять? Зачем легла пологим склоном под подошвы щербаковских желаний? Может, выйти, выползти из своего укрытия и невинно так поинтересоваться, а помнит ли Иван свои слова в умывальнике: «Ни мне, ни тебе она не нужна»?
– Ну вот, опять за старое. Не расстегивай хоть ко конца. Холодно.
– Только до конца. Согрею.
– Ну тогда… тогда давай хотя бы отойдем подальше. Вон какая-то копна сена.
– С удовольствием.
И счастливый хохоток Ивана.
«Вот вы какие на самом деле», – хватал я зубами разбитые губы, делая себе больно. Не знаю, какими бы хотел видеть их наедине, что бы делал сам, окажись на месте Щербака, но чтобы сразу в копну…
Боясь оказаться увиденным, обратно к бараку полз долго. За это время сочинил рапорт об отчислении и прощальное письмо Ире. Придумал и представил сцены расставания со взводом и Иваном.
Хотя было бы лучше, если бы я ничего не знал. А в горах, во время восхождения, сорвался в пропасть. Кого-то спасая. И Ира бы ахнула. Право, есть смысл только ради подобного расстаться с жизнью. Вроде детская месть, но случись завтра трагедия – брошусь к опасности, не раздумывая. Потому что нет большей потери, чем разочарование в своем Боге и идеале.
В бараке хрипловато и натужно пели Высоцкого под Высоцкого. Здесь же сидели девушки из нашей команды, пришедшие на огонек и песню из соседней конуры. Все, кроме Иры. Поэтому для меня перестал существовать этот вечер, поселок с поэтическим названием Яремча, Карпаты с их высшей вершиной. Принципиально улегся спать, чтобы утром проснуться другим человеком. Который на всю жизнь проклянет горы и весну. Философию. Женщин, наконец. Видите ли, один мой вид вызывает у них аллергию. А сами-то? Хоть бы слово или полслова о любви или о чувствах! Нет. В кусты! В копну! Расстегивай! До конца! Как же я ошибался в Ире. Кого боготворил! Неужели, чтобы обнажилась душа женщины, надо, чтобы ее тело оказалось обнаженным в руках соперника?
