Глава 5
«Нам ничего не выгорает»
Рано утром, когда все еще спали, Зарембе приказали прибыть с группой на аэродром не в шестнадцать часов, как обговаривалось ранее, а ровно в девять. Вместе с Мариной, хотя подполковник по мобильному телефону и предупредил неизвестного Вениамина Витальевича об исключении Марины Милашевич из команды.
– Если поедешь с нами до аэродрома, захватишь ее обратно, – попросил меня Заремба, решив не спорить в эфире.
– Что с Волонихиным?
– Летит.
– По возвращении сразу позвони.
– Не знаю как насчет «сразу», но объявлюсь.
– Наверное, я ничем не смог тебе помочь…
– Со стороны виднее. Сделано максимум. Спасибо.
– Если честно, завидую.
– Не надо завидовать солдату на войне. Тем более что падаль, которая сунула нас в чеченскую грязь, нас же ею потом и умоет. И мертвых, и живых. Или не быть мне генералом.
Судя по его увольнению из армии, генералом теперь ему не стать никогда. И это потеря в первую очередь для армии и страны, а не для него лично. Профессионал не пропадет. Страна пропадет без профессионалов…
– Зачем тогда летишь? Брось все к чертовой матери.
Спецназовец обреченно усмехнулся и объяснил как маленькому:
– Сейчас, к сожалению, время руководителей. А они разучились принимать решения. Я, подполковник, еще заменим: если откажусь, найдут другого. И может получиться, что хуже меня. Вот если бы начали отказываться от этой войны генералы… Или хотя бы потребовали развязать им руки: воевать – так воевать! А то сегодня – вперед, а назавтра ты уже убийца. И – назад, да еще не стрелять. Мы некоторые села по пять-семь раз брали и отдавали обратно. От-да-ва-ли! И каждый раз – с новыми потерями. Не знаешь, кому это надо?
Нет, Зарембе нельзя лететь в Чечню. Это не Марина не готова к операции, а он сам. В нем болит сама война и то, как ее вела Россия. Как с ним самим обошлись там. Как профессионал-спецназовец Заремба свернет горы, а как человек – не переплывет и ручей. Что в нем возобладает? Поинтересуется ли хоть кто-либо когда-нибудь его психологическим состоянием, а не боевой выучкой?
Пока же в ожидании «рафика», высланного за группой, каждый коротал время по-своему. Подполковник ушел колдовать над своим рюкзаком. Василий Туманов метал ножи в сосну, на свое несчастье выросшую неподалеку от автостоянки. Всаживал капитан ножи безошибочно, с разного расстояния, но, присмотревшись, я заметил особенность – никогда с четного количества шагов. Видимо, лезвие достигает цели именно с трех, пяти, семи, девяти метров. А если судить по многочисленным зарубкам-шрамам на теле сосны, провожала она отсюда очень и очень многих. Куда? Сколько не вернулось?
Волонихин, став на руки вниз головой, отжимался от земли. Лицо его побагровело от усилия, хвостик волос, стянутых резинкой, окунался в пыль, но Марина, опершись на снайперскую винтовку, смотрела на доктора восхищенно. И тот готов был зарываться в пыль лицом, лишь бы не угас огонек в глазах девушки.
Появление в группе Волонихина для меня оставалось наибольшей психологической загадкой. Ну ладно командиры – те всегда рвутся в бой, если не трусы. Но когда врач, пусть даже в прошлом и военный, сам напрашивается на войну, и войну не за Отечество, а по сути братоубийственную, – это абсолютно непонятно. Тем более после скандального, прогремевшего на всю страну решения руководителей Первого медицинского института не принимать на учебу бывших солдат-контрактников. По их мнению, человек, который добровольно, за деньги шел убивать других, не может по своей сути стать врачом.
В чем-то начальство мединститута понять можно. А вот Иван… Впрочем, какое мне дело до него? Человек, как правило, принимает только похвалу и награды. На остальное ощетинивается…
– Чем озабочен?
Рядом вновь стоял Заремба. Грибы растут слышнее, чем он ходит.
– Озабочен? Жизнью. Ее раскладом.
– И кому что выгорает?
– Боюсь, что нам, – я обвел взглядом группу, не отмежевывая себя, – ничего.
– Это ты брось, – не согласился подполковник. – Если еще и мы в этой жизни потеряемся, не найдем ориентиры, то кому выживать? – Новым русским.
– Это не так страшно. Среди них, насколько успел заметить за свою гражданскую жизнь, полно порядочных людей. Которые не зашмыгали носом и не загнусавили, а засучили рукава и вкалывают. А подлости хватает везде. Да мне ли тебе рассказывать? Среди вас, журналюг, сколько умничающих и поучающих, а сами палец о палец не ударили?
– Надеюсь, я к таким не отношусь?
– Такие у меня бы не стояли здесь. – Подполковник помолчал, но, наверное, когда-то журналисты достали его, и он продолжил тему сам: – У вашего брата всегда преимущество первого выстрела. И выбора оружия. Не замечал, что вы расстреливаете людей из любых удобных вам положений? Потому вас и не любят. – Ну, не все же такие, – продолжал защищать я хотя бы себя. Но правду оставлял за Зарембой. Журналисты любят налететь, отыскать самые поганые дыры и сунуть туда свой нос. Потом сделать глубокомысленное лицо и, ни за что не отвечая, пожурить, поучить, походя похлопать по щекам кого бы то ни было. Ах, какие мы умные! Смелые! Принципиальные!
А на самом деле, собрав гонорары на чужих проблемах, оставляем человека одного. А сами летим дальше, вынюхивая сенсацию и делая на ней себе имя и состояние.
Трутни!
Сам журналист, но порой не просто стыжусь, а уже ненавижу эту продажную в большинстве своем профессию, людей, подстраивающихся под главного редактора, политическую власть, рекламных агентов, но на всех перекрестках орущих о своей независимости.
Независим спецназ. Вот они захотят – полетят, а нет – и никто их не сдвинет с места. Потому как в чеченской войне понятия долга и совести, на чем зиждется офицерство, не совпадают. Работы в ней – да, под завязку. Риска – сколько угодно. Нервов, отчаяния, неразберихи – тоже хлебай из корыта. И именно на эту часть бойни бросают Зарембу с группой. Если выйдет удача, мгновенно присосутся комментаторы, оценщики, провожающие, встречающие, сопровождающие, подписывающие: «Мы пахали»… Провал – отдуваться подполковнику одному.
– Извини. Я, наверное, перегибаю палку, но это потому, что немного дергаюсь, – откровенно признался Заремба, думая, что я умолк из-за журналистики. – Срок мал, люди не мои, задание темное…
– Ты, главное, не забудь объявиться, когда вернетесь, – повторил я просьбу.
– Успокаивай, успокаивай. Благое занятие, особенно в отношении меня, – распознал мою поспешность подполковник.
– Кремень?
– Не жалуюсь. Иначе не быть мне… – он впервые запнулся на любимой присказке, но закончил: – …пенсионером.
Насчет пенсионерства не знаю, а вот на военном аэродроме в Чкаловском от руководства группой его практически отстранили. В комнату, на двери которой красовалась зеленая табличка «Таможня», спецназовцев приглашали по одному.
