– Из Геленджика, – добавил второй.
На оценку его внешности Павел Сергеевич время тратить не стал: слишком значимый город назвал он. С какой целью с первой минуты разговора упомянут этот черноморский курорт? Только ли обозначить географию? Или ответ в листочках, продолжающих оставаться в чужих руках, унизанных перстнями? Может, мальчики еще и «голубые»?
Пока ничего не оставалось делать, как выказывать полное равнодушие. У него много других, более важных дел.
– Мы знаем, что от экспертного заключения вашего ведомства в большой степени зависит принятие решения на строительство там глубоководного порта, – роль осведомителя взял на себя очкарик.
На данный момент Павел Сергеевич остался доволен собой: интуиция не подвела в том, что дело коснется порта. Но чего желают «голубые-зеленые» конкретно?
Пришельцы же, судя по поведению, прекрасно учитывали психологию собеседника: не боясь вызвать раздражение, не торопились посвящать руководителя могущественного для строителей ведомства в свои планы. Видимо, листочки в руках держали значимые. Павел Сергеевич тоже не спешил раздражаться: при любом раскладе последнее слово за ним. Поэтому не то что не стал подтверждать слова бородатого козлика о своей значимости, а даже и не кивнул в ответ. По-чиновничьи мудро ждал продолжения беседы.
– Наше движение считает, что стройка загубит курорт. И мы должны сделать все, чтобы не допустить гибели одной из последних жемчужин Азово-Черноморского побережья.
«Вы, может, и должны, но лично я – никому ничего», – впервые откликнулся Павел Сергеевич, но рта не раскрыл. Дальше?
– Мы сделали выкладки, – выступил вперед друг очкарика, какой-нибудь технический помощник. Скорее всего, таким он и являлся в прямом и переносном смысле. – Из-за углубления дна нарушатся подводные потоки, сменяющие воду в бухте, и через полгода она зацветет. Пробитые с горах дороги сменят розу ветров, что для курорта вообще недопустимо. А подводные лодки с атомными реакторами под боком у горожан – это не гибель «Курска» где-то под Норвегией и не Чернобыль на Украине.
– Поэтому, понимая всю важность проблемы, мы приняли решение: все средства, отведенные на природоохранную деятельность, бросить сюда, на самый опасный участок. Это миллион долларов.
– При положительном решении – они в вашем распоряжении, – едва ли не в один голос завершили прессинг «зеленые».
Хорошо, что перед этим Вениамин Витальевич закашлялся от неожиданного известия о Зарембе, и Павел Сергеевич знал, как некрасиво это выглядит со стороны. Поэтому удержался от чего-то подобного лишь с огромным усилием. Миллион долларов! Вот тебе и «зеленые», вот тебе и юные натуралисты! Да будь они трижды голубые и дважды красно-коричневые, надо ухватить их за фалды и попридержать около себя. Но неужели это не блеф? Откуда денежки? И почему столь легко отдаются? Только ли в охране природы дело?
Далее строить из себя царевну-недотрогу смысла не имелось, и отработанным жестом Павел Сергеевич пригласил нежданных гостей в мягкий уголок…
Я торопился на Большую Пироговку.
Общеизвестно: чем плотнее человек загружен делом, тем больше он успевает. Еще вчера я сам часами ныл об уходящей молодости, а теперь даже если и смотрел на стрелки, то в памяти совершенно не откладывалось, какое время они показывают. Я знал, куда бежать, где и сколько времени провести, какие вопросы решить. Отсутствие жены с дочками вообще снимало какую бы то ни было проблему с распорядком дня и работами по хозяйству. Не проверял, но уверен: философы, мыслители и прочие яйцеголовые трудоголики в большинстве своем наверняка являлись холостяками.
Неделя, что я не навещал раненого, круто переменила мою судьбу, и это могло служить оправданием моего отсутствия. К тому же жизнь начинала складываться так, что в новом качестве я мог оказаться еще полезнее для Зарембы.
С тем и торопился в общагу.
По пути нахватал в киосках всякой всячины, не страшась, что деньги таяли не то что на глазах, а и на ощупь. В заначке хранились и грели душу «баксы», способные наполнить кошелек рублевой упругостью и весом. А ребят угостить по полной программе не грех. Сам еще почти офицер и знаю, как считать копейки до получки.
Перед общежитием, вспомнив Ивана, на всякий случай огляделся. Ничего, естественно, не заметил и юркнул в подъезд.
Однако порыв иссяк перед закрытой дверью. Две тройки, словно не узнавая меня, отвернули головы и тупо, бессловесно глядели в сторону лестницы. Когда ни на робкое постукивание никто не ответил, ни на шепот не отозвался, оставалось признать: в комнате никого нет. Или Зарембу увезли-таки в госпиталь, или ему стало настолько хорошо, что покинул эти стены насовсем. Или вышел погулять. Ждать или искать его в окрестностях Пироговки не имело смысла, я начертал телеграфом записку «Был. Не было. Жалко», для очистки совести постучал в последний раз и вышел на улицу.
Июльский полдень, потный и расплывшийся от жары, как Веничка, сам с нетерпением ждал вечерней прохлады. Только откуда ей взяться, коли она сама еще утром забилась в щели и не решалась высовываться оттуда ни при каких мольбах изнывающего люда. Превратившись из бодрящей, краснощекой девицы в иссыхающую старуху, ей впору было брать посох и темной ночью, тайно отправляться за глотком чистого воздуха в леса и к рекам.
В этом смысле затаившееся под деревьями сумрачное, узкооконное кирпичное общежитие для раненого Зарембы являлось сущим спасением. И если его в самом деле не отправили в настоящие больничные покои, зачем было выползать на истому? Небось, жалеет теперь о легкомысленности прогулки, спасается пивом или мороженым. Вечером надо все же еще раз зайти.
Теперь следовало подумать, как убить появившееся время. Из старых блокнотов удалось выудить зацепку по Ивану Волонихину, который упоминал о мастерской друга-художника где-то в подвалах рядом с академией имени Ленина. Саму ее, как водится, новые власти переименовали уже несколько раз, но пошастать по окрестным подворотням демократы мне не запрещали. И если вдруг найду художника, это будет для комбрига большим подарком, чем бутылка водки и бананы.
Мне повезло несказанно. В первой же арке соседнего с академией дома старушка охотно указала мне на решетчатую дверь в подвал: – Там малюют что-то.
Замок на решетке висел изнутри, и я дотянулся до перепачканного краской звонка. Не открывали долго, и когда собрался уходить не солоно хлебавши, дверь в глубине неприбранной ямы распахнулась. Из проема показалось заросшее бородой, увитое кудрями чудище. Молча уставилось на меня, ничего не спрашивая: возможно, я нарушил творческий процесс, и художник пытался понять, зачем. Чтобы медведь вновь не уполз в свою берлогу, помог ему отыскаться в реальном мире:
– Извините. Я ищу художника, друга Ивана Волонихина.
– Повтори имя? – попросили снизу.
– Иван Волонихин. Доктор.
– А-а, доктор. Заходи.
– Здесь закрыто.
– А ты двинь посильнее.
