Потом, в Афганистане, это снилось и представлялось мне тысячу раз: я несу Нину и озерко. И что-то надломилось во мне. Боясь признаться самому себе, вдруг заметил: после отпуска я перестал воевать за южные рубежи нашей Родины. Нет, я никого не предал и никого не подставил под пули вместо себя, здесь офицерская честь и совесть были чисты. Я просто стал бороться только за себя, за свое возвращение. «За свою дубленку», – как шутили по этому поводу в Афгане.
А вот вокруг служили друзья-лейтенанты, в каждом бою лезущие в первую шеренгу и готовые погибнуть, особо не огорчившись. И я сравнивал их с теми пограничниками, которые ради престижа службы готовы войти по пояс в море. Да-да, основная масса воевавших даже не ведала, что могла потерять вместе с жизнью.
А я уже знал. Я глотнул той влаги, которая пьянит и дурманит. Я знал, куда и к чему можно вернуться. Я уже не хотел терять даже память о том вечере с Ниной – о, какое блаженство отыскивать и согревать дрожащую женщину в наспех наброшенных одеждах!
И я стал осторожен, как лис, и беспощаден, как барс, к тем, кто мог бы и хотел убить меня. И мой орден Красной Звезды – именно за выживание, а не за особую храбрость в той войне.
И я выжил.
Но вдруг оказалось, что в душе поселилась не только тайная радость от этого. Запихиваясь в военно-транспортный самолет, вывозивший нашу замену в Союз, глядя в иллюминатор на провожавших и не находя среди них никого, кто бы пришел проводить меня, я ощутил и дикое паскудство в душе. И признался наконец в давно понятом – все-таки я предавал тех лейтенантов и капитанов, которые в бою думали о бое, а не о собственной шкуре. И потому правильно сделали, что не пришли к самолету. На войне трудно что-то скрыть, еще сложнее притвориться. И если меня сберегли для этой жизни лунная дорожка на женском пляже и Нина, то именно они же и заставили презирать себя.
– Возвращайся, – шептала как заклинание Нина в тот вечер у себя в квартире. – Возвращайся и найди меня.
– Теперь вернусь, – уверенно отвечал я, тогда еще не зная, что потом, всякий раз вспоминая афганскую войну, буду ненавидеть себя. Хотя ни в чем не виноват.
Я вернулся, но к Нине не поехал. И от путевок в тот санаторий каждый раз категорически отказывался.
* * *
Материал про женский пляж журнал не напечатал. Начались выборы, женщины полезли в политику, в редакционной почте нашлось письмо какой-то истеричной демократки с призывом оставить кастрюли как пережиток коммунистического бреда и идти на баррикады светлого демократического завтра. Новый шельф, на разработку которого поехал уже не я.
Я продолжал мотаться по гарнизонам, полигонам, аэродромам и прочим военным точкам. С грустью отмечал: чем больше бушевали митинговые страсти в Москве, тем угрюмее становились лица солдат и офицеров, дырявее их одежда, скуднее пища, холоднее казармы. Несмотря на все уверения властей, светлое демократическое завтра переросло в послезавтра, в ближайшее будущее, в перспективу, в прогноз, в мечту. Разрушалось все, строилось лишь благополучие немногих «новых русских». Пир во время чумы…
Иногда натыкался на записи, сделанные у Зарембы в спецназе. Даже послал ему подготовленный к печати рассказ. Но ответа не дождался: наверняка подполковник носился по большим и малым войнам, взахлеб глотавшим российских парней. Время от времени пытался угадать, где он тянет свою солдатскую лямку.
Оказалось, совсем рядом, в Балашихе. Телефонный звонок от него раздался совершенно неожиданно. С одной стороны, стало неудобно, что материал не увидел свет, а с другой – я обрадовался, что спецназовец жив. Торопливо напросился на встречу.
– В шесть утра на автобусной остановке около КПП дивизии Дзержинского, – сразу согласился тот, правда, не поинтересовавшись, каким образом я доберусь в такую даль в такую рань.
Добрался. И сразу узнал в одетом в камуфляж подполковнике героя некогда «неразработанного шельфа». Он тоже взглянул на меня наметанным глазом, оценил полевую одежду и тут же, особо не вдаваясь в воспоминания, перебросил в бронетранспортер, урчавший за автобусной остановкой.
– На полигон, – приказал водителю.
БТР оказался забитым людьми. Мне молча кивнули, потеснились, высвобождая местечко. Поддавая нам всем под зад, боевая машина помчалась по лесным дорогам, словно желая взбить из нас масло. Наше счастье, что путь оказался не долгим.
– Я чего тебя позвал, – отвел меня в сторонку Заремба уже на полигоне, когда вылезли из железного чрева и разминались после дороги. – Помнишь свой женский пляж?
Пляж был его, но я кивнул.
– Тренируюсь здесь с группой, на все про все – пять дней. Посмотри, может, что-либо тебе подойдет: все бойцы и… – он посмотрел на девушку, кланяющуюся в разминке истыканной ножами сосне, – …и Марина в жизни – одиночки. Я предполагаю, почему именно таким образом шел подбор в мою группу, но мои умозаключения все равно ничего не изменят.
Постучал задником ботинка о землю, выдалбливая каблуком бороздку. Признался и в истинной причине своего быстрого согласия на встречу:
– Ты должен мне помочь. Кроме того, что они… – он запнулся и поправился: – …что мы все одиноки, у нас нет и команды. А ее надо попытаться сколотить. Не хочу командовать будущими посмертными героями, к тому же не особо понятно, за что погибшими. Вчера перебирал старые записи, наткнулся на твой женский пляж, – он упорно продолжал отнекиваться от него. – И подумал: надо пробовать вариант и с тобой. Извини, что использую, но мне нужно сохранить людей, и поэтому все условности отметаю. Если есть возможность, потолкись тут с нами, расшевели ребят, встряхни их со стороны, так сказать, душевности. Чтобы они помнили, что могут потерять, – не побоялся напомнить и свою неприятную афганскую страницу.
– А меня возьмете? – чувствуя горяченькое, я попробовал поиметь свою журналистскую выгоду.
Заремба отрезал сразу, растоптав тщательно выбитую траншейку:
– Нет. Категорически. Ни при каких условиях. Сегодня – только ты мне.
– В Чечню? – безошибочно угадал я четверку в таблице умножения два на два.
– В нее, – подтвердил результат Заремба.
– Что-то серьезное? – спросил и тут же понял наивность вопроса: спецназ ГРУ по мелочам в карманах не шарит. Сам же и перебил усмешку подполковника: – Добро. Остаюсь.
Заремба загнал свою группу не просто в казарму. Он завел ее в лес и не разрешил выходить оттуда ни под каким предлогом. Еда – подножный корм, спать – в шалаше, греться – у костра, – здесь он крутился как старый еврей в ломбарде.
Вместе с ним крутились и мы. Стрельбы, марш-броски, походы по карте, рукопашка, перевязка раненых, выход на связь – под эти тренировки, между прочим, неплохо шли и беседы за жизнь. А под вечерний костерок и вообще ложились как сало на черный хлеб – полная гармония и аппетит. А Василий Туманов, вчерашний пограничник, даже попросил:
– Я, кажется, очень неожиданно исчез для одной женщины. Будет возможность, позвони ей и скажи, что я скоро вернусь.
