Напоив меня на ночь козьим молоком, она ушла спать на свой диванчик за шкафом, а я поднялся в номер, разделся, лег и ощутил себя атомной лодкой, которая после полугодового похода пристала наконец к родному пирсу. Но сон не шел. Бессмысленно полежав, я открыл Пруста, заложенного фантиком от «Красной Шапочки». Первый том романа «В поисках утраченного времени» обычно помогал мне заснуть. Пара страниц про зануду Свана с его бесконечными копаниями в шелухе дней – и ты дрыхнешь без задних ног. Я нашел место, где остановился в прошлый раз: «В самом деле, он обладал преимуществом даже перед людьми тонкими, но не бывавшими в высшем свете, – преимуществом человека, который там принят и потому не приукрашивает света и не чурается его – он просто не придает ему никакого значения. Любезность такого человека свободна от всякого проявления снобизма и не боящаяся показаться чересчур любезной, достигшая полной независимости, отличается изяществом и свободой движений, свойственными людям, чье гибкое тело послушно исполняет их волю без неуместной и неловкой помощи ненужных для этой цели своих частей…»
Каких частей? Что исполняет? Ничего не понял…
Однако в ту ночь меня не мог сморить даже Пруст, сам, кстати, страдавший жуткой бессонницей. В сознании, как крымские светляки, вспыхивали мысли о завтрашнем свидании с Летой, о парткоме и об исключении Ковригина, или вдруг перед глазами возникало мертвое от презрения лицо Нины, и в ушах скрежетал голос тещи: «Мы же тебя, дочка, предупреждали!»
«К черту!» – Рывком сев на кровати, я опустил ноги на холодный пол и увидел в окне воспаленную луну, похожую на софит. Накинув на плечи куртку, я спустился на первый этаж, в темный холл: там возле зеркала обычно стоял большой алюминиевый чайник с крепким отваром пустырника и валерьянки, его каждый день готовила Нюся и выставляла на ночь, если у кого-то из писателей расшалятся нервы. Считалось, отвар снимает еще и похмельный синдром. Чайник оказался почти пуст, мне с трудом удалось нацедить полстакана, но зато самой гущи – горькой и ароматной. Выпив, я собрался было идти к себе, но из закутка под лестницей меня окликнул прокуренный стариковский голос:
– Егор, ты, что ли?
– Я.
– И не стыдно тебе? Я в твои годы только до подушки добирался и сразу отрубался, если, конечно, молодка под одеялом не ждала…
– Не могу уснуть. Полнолуние.
– Тебе-то что? Ты же не упырь какой-нибудь. Или упырь?
– Скажете тоже…
– А разве пить кровь завтра не собираетесь?
– Чью кровь? – Я почувствовал себя, как в дурном сне.
– Ковригинскую.
– Вот еще!
Недоумевая, я подошел ближе: в закутке сидел крепкий бровастый старик в полосатой пижаме и меховых тапочках на босую ногу. Лицо показалось знакомым: кажется, дед был на похоронах Кольского, но не выступал, иначе я бы узнал голос. Как зовут ветерана, тоже вспомнить не удалось.
– Присядь! Поговорим.
Я устроился рядом в продавленном кресле. От старика пахло пряным табаком, видимо, он курил сигареты «Ароматные».
– Хорошо ты про «скорбный восторг» на панихиде сказал, Егорша… Я думал, ты еще у могилы что-нибудь добавишь.
– Дождь пошел…
– Дождя испугались? Сахарные, что ли? Как вы без нас останетесь?
– Да уж как-нибудь, – съязвил я, обиженный сравнением с упырем.
– «Как-нибудь» нельзя. Если бы мы «как-нибудь» воевали, Гитлер в Кремле бы сейчас сидел. Главное, Егорша, – страну сберечь.
– Куда ж она денется?
– А куда страны деваются? Как в песенке: «Вот она была – и нету…»
– Это вы про «союз нерушимый»? – снова съехидничал я.
– И про него, родимого. Он же только в песне «нерушимый». Помнишь, как Ильич сказал про Россию: «Гнилая стена, ткни – и развалится!»?
– Конечно, помню! – кивнул я.
Знаменитый разговор Ленина с жандармом, который советовал будущему вождю не лезть на стену царизма, знал любой советский школьник.
– А ведь со стороны-то Дом Романовых вечным казался! Так же и теперь… Пойми, парень, ты-то при разрухе не жил и думаешь, что все вокруг из железобетона. Не-ет, из гипса, если не из папье-маше. Я жил при разрухе и при раздрае, я-то знаю, на каких соплях все держится. Две-три ошибки – и руины. Причем враз, глазом моргнуть не успеешь. Строят да украшают постепенно, годами, веками, а рушится все почему-то сразу. Хрясь – и нету. Вот вы, ваше поколение, почему Сталина не цените?..
– Почему?
– Потому что живете при стабильности. Сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Так?
– Ну, допустим, так, хотя и не всегда…
– И вроде все само собой делается. Партия обещала – партия выполнила. Да? А само собой, без строгости, ничего не делается. Особенно после бузы. Революция – это, как бы тебе, парень, объяснить, – героическое хулиганство. Понял?
– И залп «Авроры»? – не удержался я.
– Ну, да! Зачем же боевым снарядом по архитектуре палить? Ладно, поозоровали, побузили, взяли Зимний, шлепнули Николашку… Поделом кровососу. А жену и детишек, конечно, зря прибили. Грех большой. Бог не простил.
– Вы верующий?
– Все люди верующие, Егорша, просто некоторые этого до самой смерти не понимают.
– А после? – улыбнулся я.
– После понимают, куда же деваться… Не перебивай! В общем, разошелся народ, распоясался, разбаловался, работать отвык. Кругом кровавая гульба. Грабили и насиловали в каждой подворотне. А хер пихать – не косой махать. Победивший рабочий класс тоже бастует – жрать нечего. Мужички чуть что – за обрезы берутся: продармейцев по оврагам гоняют да на осинах вещают. А бывшие спят и видят, что вот-вот все вспять покатится: вернутся они и всю Расею перепорют от Бреста до Владивостока. Вредительство опять же везде. Бывшим ведь надо доказать, мол, кроме них никто со страной не совладает, без них все рушится и взрывается. Что делать? Ясно – что: гайки закручивать.
– Но люди-то не гайки!
– Гайки, Егорша, гайки, думающие, чувствующие, верящие, но гайки. Их все время туда-сюда крутить надо. Главное – резьбу не сорвать. Если этого не понимаешь, во власть лучше вообще не соваться. Сталин понимал.
– Ага, и миллионы невинных людей пересажал.
– Ну, не миллионы, не миллионы – поменьше… Это ты разных «голосов» наслушался. А что все невинные, тоже неправда. Я и сам сидел, насмотрелся. Вот ты читал «Один день Ивана Денисовича»?
– Ну, допустим…
– Скажи-ка, за что посадили Денисыча?
– За ерунду какую-то.
– Не за ерунду, а за дезертирство. Во время войны хуже считалось только предательство. И все у него там за ерунду или вообще безвинно страдают: молоко бандеровцам принес и «пятнашку» получил. Были ошибки? Были. Кого-то оговорили, кого-то оклеветали, кто-то под раздачу попал. А где же у Солженицына те, кто за дело сидит? Бандиты, предатели, казнокрады, самострелы, мародеры, насильники, спекулянты, паникеры? Нет их в бараке у Ивана Денисовича. Куда подевались? Такая война прокатилась, столько людей переломала. А все, вроде как без вины, срок получили. Лукавит ваш Исаевич, сам себя выгораживает.
