– Нет, старичок, ты не понимаешь одной маленькой вещи: в стихах, согласен, метафора – царица, а в прозе – она как лишний крючок у бабы на лифчике. Понял? Возьми того же Белого…
– Прочитал? – с порога спросил я.
– Прочитал, – ответил Толя, прикрывая пальцами мембрану.
– Нашел что-нибудь?
– Все чисто.
«Не читал, сволочь!» – понял я, выдернул из-под его нечищенных ботинок полосы и пошел к цензору, слыша за спиной:
– Леонов? Я тебя умоляю! У него метафоры – как помидоры из парафина… Олеша? Согласен! Но ведь он так и спекся на «Зависти»… «Три толстяка»? Не смеши! Это «Капитал» для пионеров…
Цензор, а точнее, уполномоченный Главлита, сидел в кабинете без таблички, на двери имелся лишь номер – 407. Поэтому иногда говорили: «Отнеси-ка полосы в 407-ю!» Раньше за нами присматривал цензор Варламов, мрачно-молчаливый, будто бюст над могилой. Но полгода назад появился Валера Чунин, смешливый блондинчик, лет на пять старше меня. Он увлекался сыроедением, и на столе перед ним теснились пластмассовые коробочки с наструганной морковью, репой, капустой и пророщенным горохом. Пил он исключительно талую воду. В 407-й комнате не было ничего примечательного, кроме большого снимка: Валера в обнимку с зубасто улыбающимся Евгением Евтушенко. В шкафу стояли толстые безымянные справочники с загадочными индексами на матерчатых корешках. Полстены занимала политическая карта мира.
– Привет, Валер!
– Привет, Жор!
– Как наши дела?
– Дела у прокурора, а у нас делишки. – Он взял со стола полосу «Столичного писателя» и нашел отчеркнутое синим карандашом место. – Вот тут у тебя в отчете о партсобрании прозаик Рыбин говорит, что выступал перед воинами-ракетчиками в городе Ногинске.
– А что не так?
– Запомни и передай западным разведкам: ни в Ногинске, Жора, ни в окрестностях нет никаких ракетчиков. Конечно, они есть, ибо там проходит пояс противовоздушной обороны Москвы, но их там все-таки нет. А у тебя в газете они есть. Понял? Это нехорошо!
– С кем же он тогда в Ногинске встречался?
– С кем угодно, хоть с кавалеристами, но только не с ракетчиками.
– Давай напишем так: встречался со стражами неба, а?
– Со стражами неба? Красиво и непонятно. То, что нужно! – Он захрустел морковкой.
– Это все?
– Нет, коллега, еще не все. Вот у тебя тут старушка Метелина пишет. – Цензор нашел в полосе другое место, отчеркнутое синим:
Улечу, словно птица,
В дали вольного мира.
Не удержит граница
И отказ из ОВИРа.
– А тут-то что не так? Она у нас вроде политически грамотная, даже слишком…
– Тут, Жора, все не так. Если она улетит в дали вольного мира, значит, у нас здесь мир не вольный, то есть не свободный. Клевета на советский строй. А это совсем нехорошо. Согласен?
– Ну, в общем, да.
– Что будем делать?
– А если исправить так: «в дали горнего мира»…
– Горнего? На тот свет, что ли? Это сколько угодно. А что «не удержит граница», пусть останется на твоей совести…
– Это же метафора, а в поэзии она царица!
– Согласен. Метафору уважаю. Не при Сталине живем. Но вот насчет ОВИРа опять непорядок. Отдел виз и регистраций гражданам, надлежащим образом подавшим документы на выезд из страны, никогда не отказывает. У вас же, коллега, из контекста следует, что ОВИР – это вообще какая-то репрессивная на-хер-всех-посылающая организация. Нехорошо!
– Валер, ты это мне говоришь или товарищу майору? – Я показал пальцем на потолок, намекая на прослушку. – Они же все время всем отказывают.
– Не дрейфь, Жора, здесь не слушают. Очень дорого. Знаю я, знаю этих сук овировских! Мою жену, святую женщину, в Польшу не пускали, требовали комсомольскую характеристику. А какая комсомольская характеристика, если она шесть лет дома сидит? Трое детей. Погодки.
– Ну, ты гигант!
– Это все сыроедение! – Он захрустел капустным листом. – Пришлось напрягать знакомых мужиков из конторы. Выпустили-таки. Ну, и что будем делать с ОВИРом? Так оставлять нельзя. Жизнь – одно, печать – другое.
– А если так: «одолею границу и без визы ОВИРа».
– Нельзя без визы.
– Она же птица.
– Метелина?
– Ну да.
– Опять метафора?
– Это же поэзия!
– Ладно тебе, нашел Ахматову для бедных. Не многовато метафор?
– В самый раз.
– И что у нас получается?
Улечу, словно птица,
В дали горнего мира,
Одолею границу
И без визы ОВИРа.
– Без визы? Резковато, конечно, но так им, сукам, и надо. С матери троих детей, со святой женщины, комсомольскую характеристику требуют, уроды!
– К нам вопросы еще есть?
– Нет, правь – и сразу залитую. А ты слышал, что Головчук отчудил?
– Не слышал.
– Сейчас расскажу. Декамерон времен развитого социализма.
– Погоди! Я правку отнесу в цех и сразу вернусь.
– Валяй! Кофе пока заварю.
– Я твой цикорий пить не буду!
– Ладно, для хороших людей есть финский растворимый.
– Откуда?
– В заказе дали.
– Вам финский дают? – удивился я.
– А как же! Для бдительности, чтобы мы идеологическую диверсию не проспали.
В наборном цеху я застал коллективную трапезу: пили молоко с белым хлебом. Сразу после Октября народная власть особым декретом повелела за большой вклад в дело революции тружеников типографий, вдыхающих на производстве вредный свинец, ежедневно бесплатно поить молоком и кормить ситниками, что по тем голодным временам являлось невозможной щедростью. С годами многие завоевания пролетариата были утрачены, но млекопитательная традиция неукоснительно соблюдалась.
Увидев меня, наш верстальщик Витя Бабошин вытер рукавом рот и пошел к железному столу, на котором лежал талер с нашим набором.
– Еще правка будет? – с набитым ртом спросил он, разбирая мои каракули на полосах.
– Вроде бы все остальное чисто. Вноси – и подписываем.
– Давай-давай, Михалыч, вечно из-за вас до ночи сидим. И скажи твоему ответсеку: пусть он лучше вообще макеты не чертит, чем так косячить.
– А что – опять?
– Двадцать пять! Не знаю, каким концом он строчки считает, но снова дыры и хвосты повылезали. Дыры-то я разогнал, а хвосты сам сокращай! Третий час ждем.
– А разве Толя не сократил?
