Залпом выпив бутылку пива, Влад отдышался, посвежел и попросил:
– Давай доедим раков!
– Что-о?!
– Ночью так солененького захотелось, ну, я и взял в холодильнике первое попавшееся.
Странно, что попались ему именно раки, которыми я собирался побаловать Нину, а не щи в кастрюле или котлеты на сковородке. На кухонном столе в куче красной хитиновой шелухи я нашел двух целых раков. Это называется – попробовал! Но теперь, по крайней мере, стал понятен мой странный сон: сквозь дрему я, оказывается, слышал треск разгрызаемых панцирей и клешней.
Золотуев, экономно обсасывая членистоногих, допил вторую бутылку и попросил закурить. Мои сигареты кончились еще вечера. На всякий случай пошарив в кармане его пальто, я обнаружил там пачку «Винстона» и мятые купюры разного достоинства, вплоть до аметистовой четвертной. А говорил, жмот, нет денег!
– Ты «Винстон» куришь? – удивился он, уважительно извлекая сигарету из пачки. – В «Березке» взял?
– Нет, у тебя в кармане.
– У меня? Я курю «Шипку». Странно. Принеси-ка шкуру!
Я притащил из прихожей и расправил на свету его пальто, темно-серое, из хорошей шерсти, с рукавами реглан, на подкладке красовался лейбл: «Made in Finland».
– Это не мое! – предынфарктно удивился Золотуев.
– А это – тоже не твое? – Я вытряхнул из рукава мохеровый зелено-бордовый шарф с голландским петушком на золотой этикетке.
– Тоже не мой. Господи! – Он страшно побледнел. – А шапка? Быстрей!
Я принес: отличная темно-коричневая шапка, кажется, из ондатры, с едва залоснившейся стеганой подкладкой и белым клеймом «Можайская меховая фабрика».
– Отечественная, – удивился я. – Умеем же, когда захотим. Твоя?
– Моя! – уверенно подтвердил Золотуев.
– А чьи же шарф и пальто?
– Не знаю. Не помню. Где ты их взял?
– Не я, а ты. Ты показал, а Козловский подал. Забыл?
– Значит, мое пальто надел кто-то другой…
– Ты, Владик, большой мыслитель! У тебя в карманах было что-нибудь такое, по чему тебя можно вычислить?
– Медицинская справка.
– Не из венерического диспансера, надеюсь?
– Нет, к проктологу. Направление.
– Тогда звони домой – тебя уже ищут.
– Жор, спроси лучше ты. У меня сердце не выдержит. – Он с третьего раза дрожащим перстом набрал домашний номер и боязливо протянул мне трубку.
Сначала шли длинные гудки. Наконец женский голос, холодный и колкий, как сосулька, ответил:
– Алло.
– Ривочка, извините, что так рано…
– Кто это?
– Жора Полуяков.
– Ясно. Позови этого урода!
Влад слушал, бледнея так, словно врачи-вредители стремительно заменяли кровь в его венах меловым раствором.
– Жора, я погиб. Бумагу и карандаш, скорее! – прохрипел он.
Я принес. Золотуев агонизирующей рукой нацарапал несколько цифр – чей-то номер телефона – и выронил трубку. Из крошечных отверстий наушника доносился маленький, далекий, но пронзительный женский голос, крывший бедного Влада такими словами, после которых невозможен даже совместный проезд в метро, не говоря уж о дальнейшем брачном общежитии.
– Ну? – спросил я, кладя ругающуюся трубку на рычажки.
– Это пальто Клинского. Он приезжал на день рождения к Переслегину.
– Ого!
– Да, я как-то пил с Переслегиным. Это очень опасно.
– Направление, говоришь, к проктологу? – ухмыльнулся я. – Очень кстати! А когда звонили от Клинского?
– Полчаса назад. Он ждет. Это конец!
– Набирай номер!
– Сейчас. Погоди! Надо еще выпить, – прошептал Влад и закрыл лицо руками.
61. Лукавый цензор мой
Что, поэт, косишься хмуро?
Год пропьянствовал уже!
Ну, порезала цензура…
Не кастрировала же!
А.
…Свернув с Садового кольца на Цветной бульвар, мы проехали темный Центральный рынок и сияющий огням Старый цирк. На фронтоне гарцевали неоновые кони, перед входом патлатые парни спекулировали дефицитными билетами.
– Мы вчера с Марго сюда ходили, – гордо сообщил Гарик.
– На рынок?
– В цирк.
– Сколько переплатил за билеты?
– Егор-джан, клянусь, нисколько. В кассе купил. За два рубля.
– Врешь! В кассе билетов никогда не бывает. Только у барыг.
– А у Марго книжка есть, красная такая. Показываешь – и покупаешь.
– По брони, что ли? – удивился я. – Надо же… Откуда?
– Папа дал.
– И кто же у нее папа?
– Большой человек. На черной «Волге» возят.
– Интересно. Ну, и как тебе цирк?
– Вай-ай! Тигры чуть укротителя не сожрали, еле успел из клетки убежать. Кнут потерял. Там иностранцев полно было. Мне один итальянец сказал, что у них недавно укротителя совсем съели, клянусь…
– Итальянец по-русски говорил или по-армянски?
– Зачем по-армянски? Марго переводила.
– Она у тебя итальянский знает?
– Очень умная у меня ншанцс!
– Кто?
– Невеста.
«Ншанцс», – подумал я, звучит как «шанс». – Повезло моему непутевому водителю!»
Мы развернулись на Трубной площади и, миновав Дом политпросвещения, подрулили к издательству «Литературная газета». Оно было построено, кажется, в конце двадцатых и напоминало большие серые кубики, поставленные друг на друга. У входа, под козырьком, Гарика ждала тощая экспедиторша, одетая стильно и дорого: кожаная мини-юбка, лаковые сапоги на платформе и джинсовая куртка-варенка – последний писк моды. Я впервые рассмотрел Марго: хорошие русые волосы, лицо худое, мило-заурядное, но озаренное какой-то изнурительной нежностью. Большие глаза жадно блестели из-под светлой челки, губы заранее вытянулись для поцелуя. Шофер, забыв запереть машину, бросился к ней, а она с визгом повисла у него шее, поджав ноги.
Я махнул пропуском перед носом старого вохровца в черной шинели.
– Срам! – буркнул он, кивнув на люто лобзающуюся парочку.
– Любовь, – возразил я.
Поднявшись в тесном лифте на четвертый этаж, где по понедельникам «Столичному писателю» выделялась комнатка для «свежей головы», я открыл дверь и в сизом табачном дыму едва различил Торможенко. Он сидел в кресле, по-американски задрав ноги на стол, и вещал в телефонную трубку:
