После падения Влад, и прежде считавший водку диетическим продуктом, стал пить так, словно ему поручили осушить подземное озеро алкоголя. Иногда его могучий организм давал сбои, и на поэта накатывали мечты о трезвой жизни, краткие, как лето на Шпицбергене.
– Жора… – Золотуев схватил меня за плечо и зашептал многонедельным перегаром: – Ковригин – совесть русской литературы. Ты продался евреям?
– Никто никому не продавался. – Я попытался высвободиться, но он вцепился в меня, как в последнюю надежду.
– Тебя проклянут потомки!
С большим трудом мне удалось оторвать его пальцы от моего рукава, но едва я сделал это, как он начал заваливаться набок.
– Увезите немедленно! – подскочил Бородинский. – Позор! Сейчас приедет консул Великобритании!
– А что у нас сегодня?
– Кружков читает новые переводы.
– Я переводил Ф-р-роста! – взревел Влад. – А ваш Гришка Кружков…
– Немедленно увезите его! Я вызову милицию…
– Евреи – жалкие интерпретаторы. Они не способны создать новое! – орал Золотуев.
– Какая милиция? Он секретарь партбюро поэтов! – преувеличил я.
– А вот уж и нет! – злорадно возразил осведомленный Семен Аркадьевич. – И вообще, коммунисты так не пьют!
– Пьют! – прорычал Влад. – Пигмей!
– Что-о?! – взвился наш цербер, болезненно воспринимавший любые намеки на свой малый рост, хотя за долгую жизнь мог бы и привыкнуть. – Вызовите наряд!
– Сейчас увезу, сейчас… – успокоил я, озираясь.
– Поехали в Переделкино! – роняя вислые слюни, заплакал Влад. – Там хорошо! Там мой дом…
– Не могу – мне еще газету подписывать.
Упав с партийных вершин, от тоски Влад еще и развелся, а точнее – жена, которую он во хмелю лупил по-черносотенному безжалостно, выставила его из дому и вставила новый замок. Теперь он жил где придется. Иногда в Переделкино, если пустовал номер. Год назад я уже возил его домой, и закончилось это феерической историей. Вы не поверите, но с пьяных глаз Влад перепутал…
Вдруг я увидел моего поэта-сверстника Женю Юхина. Светясь лирическим простодушием, он шел в гардероб, крутя на пальце номерок, будто пропуск в рай.
– Женя! – позвал я. – Ты куда?
– А что? – осторожно ответил он, подозревая в моем вопросе намек на его общеизвестный роман с немолодой литературной львицей, которая ввела юношу в русскую словесность, фигурально выражаясь, за руку.
– Будь другом, подержи Влада! Я в туалет сбегаю. Мне его еще везти в Переделкино.
– Ладно, только быстрей… – доверчиво согласился Женя.
Передав Юхину Золотуева, шатающегося, как стрелка метронома, я метнулся направо и дальше – вниз к туалету. Надо знать Дом литераторов: в подвальном этаже располагались не только сортир, но еще нижний буфет и бильярдная, причем, пройдя насквозь, можно было по специальному тоннелю попасть в Дом Ростовых, где обитало правление СП СССР, или, как его еще называли, Большой союз. Там сидел сам Марков – классик соцреализма, Герой Социалистического Труда, член Верховного Совета СССР и ЦК КПСС. Мягкий и отзывчивый, Георгий Мокеевич еще не ведал, что с ним случится через три года. Выступая на открытии 7-го съезда писателей пред очами всего Политбюро во главе с Горбачевым, он от чувства ответственности прямо на трибуне впадет в предобморочный ступор, огорчит начальство, будет в тот же день сдан на пенсию и окончит дни в безвестности.
А из особняка Ростовых можно было, миновав внутренний скверик, выйти на параллельную улицу Воровского, к Театру киноактера. Так я, подлец, и поступил. По дороге мне повстречался высокий плечистый Вадим Секвойский, у которого десять лет назад я занимался в поэтическом семинаре. С тех пор мэтр издали наблюдал за моими успехами с отеческой ревностью. Он с кием наперевес вышел из бильярдной, чтобы освежиться в нижнем буфете коньячком, но, увидав меня, помрачнел, подозвал и, оглядевшись, шепнул:
– Жора, вы понимаете, что навсегда можете испортить себе биографию! Поверьте, один сомнительный эпизод перевесит потом все хорошее. Мы-то с ярмарки едем, а вам в литературе еще жить и жить!
– Спасибо за заботу, учту…
Проскочив тоннель, я поднялся по ступенькам и очутился в узком коридоре Большого союза. Навстречу, заслоняя просвет, двигался, словно огромный поршень, Юрий Николаевич Перченко, большой начальник, отвечавший, так сказать, за материальную сторону советской литературы: квартиры, машины, ордена, путевки, загранкомандировки и т. п. Перченко был так толст, что на самолет ему брали два билета: в одном кресле не помещался. За ним просительной тенью семенил тощий поэт Скляр и, всунув шевелящиеся губы в большое начальственное ухо, скулил:
– Юрий Николаевич, невозможно в квартире работать. Шум. Пыль. Схожу с ума. Окна выходят на улицу.
– На какую улицу?
– Горького.
– Ну так давай в Измайлово тебя перекинем. Зелень. Тишина.
– Нет, что вы… Мне бы в центре, но во двор окнами. А?
Я вжался в дверную нишу, пропуская начальство, но толстяк, заметив меня, остановился и хитро прищурился:
– А вот и наш дембелек! Сколько там дней до приказа осталось?
– Завтра, – вздохнул я, поняв аллегорию и подыграв.
– Очень на тебя надеемся, паренек, не подведи! Сделаешь дело – заходи, о будущем потолкуем. – На прощание он совершил невероятное – подал мне свою пухлую руку.
Его пожатие напоминало железные тиски, обернутые ватой.
Они двинулись дальше по коридору, и Скляр продолжал нудить в ухо начальнику:
– Юрий Николаевич, мне бы и площадь увеличить. Книги ставить некуда…
Скатившись вниз по ступенькам и махнув рукой знакомому гардеробщику, я выскочил на улицу. Там веяло горчащей осенней прохладой. Над головой старинные усадебные липы смыкали редеющие кроны, а сквозь них, как сквозь прорехи в золотой парче, виднелись темно-синее небо и зеленые облака, какие бывают только в городе. Посреди клумбы с увядающими календулами и настурциями сидел в покойном кресле, чуть склонив голову, бронзовый Толстой.
«Была бы у меня Ясная Поляна, Лев Николаевич, я бы тоже в ус не дул!»
На Садовом кольце злобно рычали машины, остановленные красным светом. Пешеходы старались в короткий зеленый промежуток перебежать широченную площадь Восстания. Две учительницы переводили через проезжую часть класс, видимо, шли из зоопарка. Несчастные педагогини мольбами и угрозами подгоняли шалящих детей и с ужасом смотрели на оскалившиеся радиаторы автомобилей: те как раз взревели с новой силой на желтый сигнал светофора.
«Не задавят, конечно, а все равно страшно!» – подумал я, вспомнив Алену, в нее бес непослушания вселялся чаще всего при переходе проезжей части.
В редакции пахло валерьянкой. С разбегу я налетел на все то же зеркало в кудрявой раме.
