«Как он не похож на него», – мелькнуло, но не развилось, подавленное волей.
– Эстетикой, красотой? Ренессанс? Интересно. Расскажите.
Они вместе вышли из библиотеки, беседуя о Ренессансе.
– Там – истинная красота. Там – истинный человек. Там и только там – истинное будущее человечества, – увлечённо и запальчиво говорил Леонардо.
– Ваш тёзка Леонардо да Винчи…
– А Микеланджело Буонарроти…
– О, божественный Рафаэль!.. – вплетались в воздушно-шелковистую ткань их разговора причудливые нити имён.
Две пожилые библиотечные работницы в окно смотрели им след:
– Неужто наша Катюша растаяла?
– Рядом с этаким жеребчиком и не растаять, Егоровна?
– Она ждёт высокой любви, а не жеребчика.
– Ага: жди в наше время у моря погоды! Такая высокая нагрянет любовь, что не дотянешься, как не тянись на цыпочках. Сколько война покосила мужиков, а те, что вернулись, калеки и пьяницы.
– Зачем же столь мрачно? Порядочных, вполне здоровых и вменяемых мужчин немало вокруг. И жизнь, знаешь ли, мало-помалу берёт своё…
Леонардо и Екатерина шли, сами не зная хорошенько, куда и зачем. Никто из них, когда сошли с крыльца библиотеки, не выбирал направление и путь.
– Флоренция…
– Капелла Брунеллески…
– «Мадонна с Младенцем»…
– А «Сикстинская»?..
– Да, да, Рафаэль…
– Он, Рафаэль! Сам Рафаэль!.. – загорался ещё ярче и сиял их разговор новыми нитями нездешних слов и образов.
Спустились с Глазковской горы, перешли по мосту через Ангару, ступили на её набережную с плакучей, но обнажённой кленовой аллеей. И только здесь в шуршании под ногами богатого, как у ковра, разноцветья листвы Екатерина поняла с очевидностью, где оказалась и что убрела довольно далеко от своего дома, дома, в котором так мила для неё её закрытая от постороннего глаза жизнь – с иконами, с молитвами, с тишиной одиночества, с уютностью скромной и трудолюбивой, со всеми теми разнообразными, но малоприметными особенностями, каковых нет в единстве, может быть, и в целом свете.
Шла как во сне, – удивлялась она происходившей в её сердце перемене. С горы ногами ли спускалась, по мосту шла ли? Не иначе по воздуху перенесло её неведомой силой, а здесь шорох листвы, задремавшую или околдованную её, разбудил. Как глубоко отсюда видно, даже, кажется, далёкие Саяны просвечиваются сквозь поволоку туманца.
В сердце томительно и тревожно. Но одновременно до прозрачности разъяснилось в нём, словно бы от какого-то застарелого, лежалого бремени, а то и гнёта освободилось оно в одночасье, как на днях эта роскошная кленовая аллея под напором стихий, ураганного ветра и обвального дождя с градом, донага сбросила с себя листву, – и теперь за оголёнными ветвями широко, неохватно отворялись дали Ангары, города, таёжья. Может быть, отныне сердцу её наполняться – но, видимо, по чуть-чуть, еле ощутимо, возможно, по какому-то атому, потому что сдержанность и самоограничения стали её второй, со тщанием скрываемой от людей натурой, – наполняться чем-то совершенно новым, малознакомым, позабытым. Кто знает! И кто знает – что же там впереди? Конечно, молитвы, конечно, книги, конечно же её маленький и такой родной домик у реки, благородно и щедро завещанный ей простой русской женщиной, но страстотерпицей Евдокией Павловной. Так много всего у неё уже имеется, но чему-нибудь, верно, и ещё бывать в её молодой, такой нерастраченной, сбережённой, сбережённой и самою, и судьбою, жизни. Не правда ли? – спрашивало её недоверчивое сердце.
«Меня, как молоденькую дурочку, снова потянуло к мечтам и грёзам».
Она с размахом ноги раскидала, неожиданно даже для самой себя, озадачив рассуждающего о высоких материях Леонардо, целую гору листвы.
Солнце легло за Иркут, за помрачневшие таёжные холмы. Однако это чистое, просквожённое недавними ветрами небо ещё светилось ясно, высоко и величаво держа свой лазоревый купол. Ангара, задумчивая, обмирающая течением, порой ярко и мощно загоралась рдяными блёстками последних лучей. Скоро установиться потёмкам, а там недалеко и ночь. Пора домой, – понимает Екатерина, однако продолжает этот неясный, без направления и цели путь с Леонардо. Её радовало, но одновременно настораживало, – хочется идти с ним рядом, таким деликатным, утончённым, «бархатистого» нрава, красивым мужчиной, и неважно, куда и зачем. Идти вместе, куда бы не вёл он.
– Странно, а где же люди? – стала оглядываться Екатерина. – Здесь вечерами обычно немало гуляющих, а сегодня только мы с вами. Может быть, попали в заколдованное место и теперь не выберемся отсюда?
«Я, кажется, опять с ним кокетничаю. Растягиваю губы в идиотской улыбочке. И надо же было ляпнуть: “мы с вами”, “заколдованное место”, “не выберемся”! Так и напрашиваюсь на всякие там нежности. Мол, никого же нет вокруг – будь смелее, красавчик!»
– О, всё гораздо проще: я думаю, Екатерина Николаевна, какое-нибудь большое начальство своим распоряжением всемилостиво предоставило набережную на этот вечер только нам с вами. И, заметьте, какое благородство со стороны наших доблестных сограждан: они попрятались в свои норки – дома, чтобы не мешать нашей высокодумной беседе. Эй, народ, спасибо за подаренный вечер!
– Какой вы самоуверенный, однако.
– Более изреку: мир без людей интереснее. По крайней мере, загадок становится больше.
– Но для кого загадки, если нет людей?
– Для избранников судьбы, если хотите.
«Наверно, себя и меня причислил к избранникам. Да, он не такой. Он взрослое дитя: не мысли – лепет. И куда, скажите, пожалуйста, он меня ведёт? В свою какую-нибудь детскую сказку?»
«А может, напротив, я его веду? В мою сказку?»
«Какая вы самоуверенная, однако».
Но, несмотря на желание быть ироничной, а то и критичной, дерзкой, эта пустынная набережная с аллеей вообразилась Екатериной уголком какого-то другого мира, в который они невесть как забрели, мира малопонятного, таинственного, с неведомыми тропами, с какими-то скрытными обитателями. И беседа Екатерины и Леонардо – тихая, почти что тайная, заговорщическая. Вскруживались искристыми блёстками неподчинённые ни времени, ни пространству, ни даже людям слова:
– Венеция…
– Джорджоне…
– А маньеристы, вы забыли о маньеристах!
– О, что они выделывали!..
– Никто и ничто не победит «Давида». Он и есть сама истина.
– Вы о «Джоконде» забыли сказать что-нибудь этакое же велеречивое.
– Я исправлюсь! Слушайте: Мона недосягаема, как звёзды, но и всюду, как Бог…
– А вот так, пожалуйста, не надо.
– Слушаюсь и повинуюсь, моя правоверная госпожа…
Когда они дошли до двух скульптур и остановились возле них, стало очевидным, что они всё же в границах прежнего мира, и жизнь вокруг – здешняя, привычная, будничная. Какие-то люди тенями бродят, и парами, и поодиночке, и собаку выгуливают.
