И в какой-то момент, уже под вечер, произошло «как по писанному», – вздрогнула на побледневших губах Екатерины улыбка.
– Глянь, доча, – сказала мать, – во все глаза зырит на тебя вон тот красавéц. Как только вошёл в зал и уселся за стол, так и вперился в твою сторону. Уй, какой барон, уй, какой весь из себя! Фланелевый пиджачок – шик-модерн. Галстучек – узенький, рубашечка – белоснежная. Прямо-таки артист из трофейной кинушки.
Как-то озадаченно-тяжело пораздумывала и выкрикнула на полвздохе изумления:
– Батюшки, Катя, уж не он ли?!
– Тише ты, мама! – пришикнула дочь. – Он, не он – какая разница. Приходит сюда много разных людей. Что же, я, по-твоему, должна в каждого мало-мальски интересного мужчину влюбляться?
И хотя ворчала Екатерина, однако душа её ликовала: «Поняла, угадала! Ай да наша мама, ай да умница!»
– Не юли: он, он, – шептала мать в самое ухо дочери. – И не сомневайся: твой он, как пить дать. По внешностям и интеллигентствиям всяким пара вы хоть куда. Ты у нас культурная и красавица, и он, гляжу, культурный. И – красавéц. – Но тут же поправилась, с солидностью: – В смысле, красáвец. Красáвец мужчина. Видно, что не пьюшший. Одно и можно заподозрить: не гуляшший ли, а? Ежели чего сладится у вас – гляди за ним в оба, отпугивай баб: уж за ними, липучками чёртовыми, не заржавеет.
– Мама! Что ты несёшь? – А у самой уже тесно в груди, даже дышать трудно. Щёки запламенели, даже жгло кожу.
– А не женат ли он, случаем? – сощурилась мать вдаль, – прицельно, очевидно пытаясь разглядеть правую руку Леонардо.
– Не знаю.
– Ежели женатик да детки имеются – отступи, Катюша, – не раздумывая и решительно сказала мать.
В сердце Екатерины разом помрачнело, смешалось. Ей даже стало как-то зябко, неприютно, а щёки, представилось ей, коробящей зыбью повело холодком.
– Да, мама. Конечно. – Ответила дочь хотя и тихо, глухо, но твёрдо.
Она подняла стопку протёртых книг, ушла с ними в глубь хранилища за стеллажи и стала неторопливо, с излишне предельным старанием расставлять их по местам. Мать ждала, ждала её возвращения; не дождалась и подошла к ней со стопкой книг. Задиристо подпихнула в плечо:
– Катюша, разогорчилась, ли чё ли? Да ежели он твоя истая судьба – никакие закавыки не разлучат вас.
– Никакие?
– Ну, ежели вы сами не приметесь городить всякие разные преграды. Да при том супротивничать, а то и придурствовать. – Помолчав, сказала: – Особливо ты мастерица у нас на таковские штуки.
Екатерина прижалась к матери:
– Мама, я никогда ничьей судьбы не разрушу.
– Да уж знамо, – поглаживала она её вдоль спины по туго и толсто заплетённой косе. – Знаешь что? У тебя будто бы два хребта. Один – чтобы быть твёрдой, другой – чтобы мягкой?
– Палка и змея в одной личине.
– Смотри, сама себя этой палкой не побей. Или змеёй не укуси.
И неожиданно обе всхлипнули. Плакали тихонько и друг у друга смахивали со щёк слезинки.
– Иди – улыбнись ему.
Носовым платком тщательно утерев лицо дочери, мать подтолкнула её к залу.
– Много чести. Вдруг захочу предстать змеёй – так могу и укусить. А если палкой – чего доброго, ударю. Давай-ка лучше, мамулечка моя, расставим остаточки книг и – домой. Домой, моя родная. Скорее домой! Налепим пельмешек, налопаемся от пуза и – ну их всех этих мужиков-женихов. Правильно?
– Неправильно. Ты не бодрись передо мной-то, бодрячка. Знаю тебя до всех самых потайных печёнок твоих. Ежели судьбинушка припожаловала – не противься, не ерепенься да не обманывай себя и не путай порядочных людей. Поняла?
– Угу.
– Вот тебе и «угу». Ступай – улыбайся. Да во весь рот. А то и взаправду какая-нибудь бойкая бабёнка перехватит твоего залётного хахаля.
Не пошла, не улыбалась; а библиотеку в этот раз, что делала редко, покинула с немножко посопротивлявшейся матерью «задками» – по «тайному» служебному входу.
Глава 56
На третий день под вечер Любовь Фёдоровна уезжала – на заре надо уже быть, «как штык», на дойке.
И днями и ночами всласть дочь и мать наговорились, наплакались, намечтались, упоенно помолились пред ликом Державной, – теперь здесь, на людной платформе железнодорожного вокзала, хорошо в сердце у обеих: просторно, тихо, печально, свежо, – чудесно хорошо им пока. Пока вместе, – понимают обе, – рядышком друг с другом. И это октябрьское предвечерие выдалось удивительным, благостным, каким-то одаряющим – не по-осеннему влажно-тёплым, не по-вечернему светлым, в золотистых отливах изреженной ветрами листвы, с высоким, ярко горящим всевозможными и, может быть, невозможными голубыми и синими красками небом. А Ангара, в серебристой кольцевой опояске этого великолепного ажурного автомобильного моста, какая Ангара перед ними! Вот она, через десяток-другой метров от путевой насыпи, – представляется, что сошла с небес, до того едина и сродственна сейчас с ним цветами и просторами. От неё веет, как от невесты, свежестью, но сáмой что ни на есть особенной в целом свете – снежной, талой, возможно, освящённой самим батюшкой Байкалом. От недалёкого Глазковского предместья с его деревенскими домами и огородами, с лошадиным ржанием и мычанием коров наносит дымком сжигаемой картофельной ботвы. Вон с той горки смотрит на округу церковка без креста, видимо, превращённая в сарай. На фасаде вокзала в самой близи – размашистый портрет уже мёртвого вождя. Хотя и размашистый, огромный, однако – накренённый – наверное, ветром, – с неприглядно провисшей гирляндой выгоревших на солнце, вычерненных паровозными дымами – кажется, капроновых – цветов.
Стоят мать и дочь в толчее людской, смотрят в дали, но каждая в свою сторону. Молчат. И от минуты к минуте, от секунды к секунде нагущается грусть в Екатерине. Не разреветься бы. Никогда раньше столь томительно и тяжело не расставалась с матерью. Тревожно было: что там, впереди, в грядущем дне? Сможет ли правильно поступить? Не устами ли матери подсказал бы Господь, если что не так задумано будет, если сердце обманется? Без мамы – никак, совсем никак!
– Слышь, Кать, чё скажу, – уже когда в репродукторе хрипатым скрежетком огласили о посадке в подкатившую передачу, заволновалась, завертелась, будто чего-то потеряла, Любовь Фёдоровна.
– Что, мама? – казалось, очнувшись, спросила дочь. – Да в вагон-то заходи скорее: без тебя ведь уедет.
– Не уедет! Успею заскочить на подножку: мы, Пасковы, сама знаешь, прыткие, как зайцы. Не хотела тебе, Катюша, сразу говорить: вижу, наше зыбкое бабье счастье к тебе на подходе, не охота взбаламучивать твоё сердечко, и вся Божья округа с Ангарой, глянь, – радуются. Уверена – за тебя. Да сказать-то всё одно надо: Поля, Полина Лукинична, Афанасьева матушка… померла. Царствие ей небесное. Уж недели, поди, две как схоронили, девять дён отметили чуть не всем селом: шибко народ уважал её. Да и по Афанасию в почёте она среди нас: все говорят – доброго сына взрастила наша Полина Лукинична с Ильёй Иванычем. Ну и Кузя, Кузьма, младшой-то, у них тоже добрый подрастает парнина. На товароведа-пищевика учится в Иркутске, говорят, намеревается директором магазина стать или даже мясокомбината. Вот счастья-то подвалит ветровскому роду: всякими деликатесьями по блату будут обеспечены под завязку…
